По обе стороны огня [Сборник litres]

— Стреляйте, стреляйте, — просипел он, ощущая в груди злое жжение, попридержал себя: нетерпение, злость никогда ни к чему хорошему не приводили, главное — сохранять спокойствие, смотреть на все происходящее как бы со стороны. — Стреляйте! В ущелье вы тоже стреляли, да только что из этого вышло?

Он не рассчитывал, что его слова услышат, а их услышали, словно перед собой он держал громкоговоритель, обладатель зычного голоса буквально взвыл:

— Пуговица, это ты? Открой дверь, ублюдок!

«Пуговица… Ну что ж, Пуговица может быть и ублюдком, — Шатков приподнял автомат, стараясь по звуку определить, где стоит обладатель зычного голоса, — а ты стреляй, стреляй… — Неужели и здесь, в городе, когда начнется стрельба, никто не придет на помощь? В хорошей же стране находится полуостров Крым! Впрочем, эта страна — наше создание, она отделилась от нас. От нас…»

— Открывай дверь, Пуговица! Сейчас стрелять будем!

Шатков неожиданно понял, что первыми стрельбу николаевские ребята не начнут — побоятся покалечить мебель, обшивку дома, вообще нарушить уют, единственное, что они могут сделать, — и это им разрешил Николаев, — вышибить дверь, вот они и будут вышибать дверь, будут делать попытки забраться в дом через слуховое окно, через чердак и печную трубу, через лаз в подвале, если он там есть, но стрелять не станут. Лаза в подвале, скорее всего, нет, Шатков, когда Николаев поселил его туда, никакого лаза не нашел.

— Ну что же вы не стреляете? — Шатков бросил в рот еще две обезболивающие таблетки. — Если вы не станете стрелять, то буду стрелять я.

Бой окажется недолгим, это Шатков понимал хорошо, — в ущелье бой мог быть затяжным, здесь же нет. Условия разные. От осознания того, что все скоро кончится, начало сводить пальцы на здоровой руке, прихватило, больно сжало пальцы на ногах, от боли хоть волком вой, но Шатков не завыл, не закричал — нельзя кричать, не надо доставлять Николаеву удовольствие, а потом боль ведь скоро пройдет, она нервная, — поморщился.

— Открывай дверь, подонок! — снова послышался крик снаружи.

Голос был другой, не зычный.

«Кто же это кричит? Первый голос был бычий, а этот — какой-то куриный. С таким голосом не только жить — умирать противно».

Наступила тишина — страшноватая, как мороз, при котором лопаются деревья, обнаженная, выбивающая из глаз слезы. Шатков, нырнувший было вниз, на пол, даже приподнялся — уж больно странная установилась тишь. В следующий миг над его головой раздался легкий удар, дзенькнуло разбитое стекло, и в стенку напротив вонзилась стрела с железным наконечником и железным оперением.

«Из арбалета бьют, — Шатков невольно усмехнулся, — все-таки боятся стрельбы в городе. Значит, есть в городе силы, которых Николаев опасается. А раз это так, то те, кому надо услышать стрельбу, услышат, даже если стрельба будет беззвучной. Гимназист в отличие от меня наверняка здесь имеет хорошую подстраховку».

Арбалет — штука опасная, по звону стекла и качающемуся оперению стрелы не понять, откуда били, а раз не понять, то непонятно, куда и самому стрелять. Шатков прижался грудью к полу, сверху на него свалился кусок стекла, в стеклянный пролом втянулся свежий воздух, потеснил псиный дух.

Яркий свет фар, бьющий в дверь, слепил, мешал дышать, двигаться, но вот к этому свету прибавился еще — подошла третья машина. Шатков постарался сделаться совсем плоским, срастись с полом. Услышал поступь шагов на лестнице, спросил, не поворачивая головы:

— Глобус, ты?

— Я, — раздался в ответ сдавленный голос. Непонятно было, чей он, кому принадлежит, Гимназисту или нет. Шатков, почувствовав недоброе, перекатился по полу и неожиданно увидел вялого, обмякшего, с мертвыми глазами, неподвижно застывшими на лице, Гимназиста.

Ноги у Гимназиста подгибались, будто набитые мякиной, носки ботинок смотрели в разные стороны, из скошенного рта вытекла и застыла на подбородке узенькая струйка крови. Руки Гимназиста, так же как и ноги, были лишены костей — болтались вяло, безвольно, — Шатков неожиданно обратил внимание, какие у него тяжелые кисти, пальцы тоже тяжелые, мощные, с утолщениями в суставах, словно бы Гимназист полжизни провел на тяжелых работах.

Из-под мышки Гимназиста высовывалась крепкая загорелая рука с зажатым в ней пистолетом.

— Глобус… Глобус! — Боль ошпарила Шаткову виски, ему сделалось так обидно, что он чуть не заплакал. — Глобус!

Человек, державший беспамятного Гимназиста, имел силу борцовскую, хотя борцом не был, он шел, прикрываясь Гимназистом, как щитом, — ткнул пистолетом в сторону Шаткова.

— Ну что, не ожидал увидеть приятеля в таком состоянии?

— Нет… — Шатков почувствовал, что ему сжало глотку: Гимназист был мертв. И как его сумел прибить без всякого шума этот страшный человек — непонятно.

— Отбрось автомат от себя… В сторону его, в сторону! — потребовал человек, державший Гимназиста. Он стоял на середине лестницы, вниз не спускался. — Ну!

— Лев Семенович, — смято пробормотал Шатков. — Адмирал…

— Ну, я Адмирал. И что дальше?

— Вы что же? С ними заодно?