По прозванью человеки

Бостон скрыт под белою кольчугой.
Лютый холод. Ветрено. Туман.
Улицы, пронизанные вьюгой,
реками впадают в океан.
Мой day off[2]

—без смысла и без спешки.Даунтаун мёртв, как Оймякон…
Плотный завтрак в маленькой кафешке —
что-то из мучного и бекон,
клейкий шорох утренней газеты,
кофе, оставляющий желать…
(Как дела у Дугласа и Зеты? —
тишь и, как обычно, благодать).
Лишь бы быть под крышей! И в колоде
смешаны шестерки и тузы:
финансист, похожий на Мавроди,
программистка с берегов Янцзы,
мелкий клерк из ближнего «Файлинса»,
менеджеры среднего звена…
Шторками задёрнутые лица.
За семью засовами весна.
Завтрак позади. Пора наружу,
на скрещенье улиц и эпох,
в бешено мятущуюся стужу,
ставшую болезненной на вдох.
Бойкий угол Вашингтон и Саммер
нынче тих. Не видно бизнес-дам.
Мир живых скукожился и замер,
спрятав бесприютных по домам.
Путь домой, он и по цвету Млечный…
Грусть в душе. Одиннадцатый час.
И за весь квартал — один лишь встречный,
и один лишь взгляд печальных глаз.

Париж

В Париже мы — особенная раса,
в крови которой радость и кураж.
Взгляни: закат клубничного окраса
на эйфелев нанизан карандаш.
Весь мир — театр, а Париж — как сцена;
на ней огни танцуют фуэте.
Причудливо змеясь, сомкнула Сена
питоново кольцо вокруг Ситэ.
И вновь над миром — терпкий запах кофе,
и вновь поёт Пиаф: «Падам-падам…».
Мне видится Гюго библейский профиль
над серою громадой Нотр-Дам.
Пронзая сумрак, пароходный зуммер
бьёт, как в литавры, в перекаты крыш…

А я Париж увидел — и не умер.

Нельзя со смертью совместить Париж.

Хроника трёх империй

I

Империя Номер Один — загадка. Замок без ключа. От пальм до арктических льдин — разлапистый штамп кумача. Страна неизменно права размахом деяний и слов. А хлеб — он всему голова в отсутствие прочих голов. Разбитый на кланы народ мечтал дотянуться до звёзд; а лица идущих вперёд стандартны, как ГОСТ на компост. Придушены диско и рок. Орлами на фоне пичуг — Михайлов, Харламов, Петров, Плисецкая и Бондарчук. Но не было глубже корней: попробуй-ка их оторви!.. И не было дружбы прочней и самозабвенней любви. Хоть ветер, сквозивший на вест, дарил ощущенье вины, холодное слово «отъезд» заполнило мысли и сны. Под баховский скорбный клавир, под томно пригашенный свет нам выдал районный ОВИР бумагу, что нас больше нет.

II