По расчету (СИ)

— Я знаю. Я знаю, что поступил подло, и нет мне прощения. Но я не стану усугублять свою вину. Я найду Ники, чего бы мне это ни стоило, верну его домой, целого и невредимого, а тебе — не позволю больше шастать по ночам, молиться ты можешь и в постели. Я люблю тебя, Альвин. Я люблю Доминика. И если даже он сможет простить меня, то я себя никогда не прощу. Я больше никогда не повторю своей ошибки. И уж точно я не позволю тебе, мой любимый, подвергать опасности себя и дитя, которое ты носишь под сердцем. Я отправлюсь завтра же, до рассвета. А сейчас мы идём спать. И я прослежу, чтобы ты не вздумал выходить из постели до утра. Ясно?

Омега улыбнулся.

— Вот это уже больше похоже на тебя. Пойдём, я очень устал. Я и так теряю много сил из-за ребёнка, а последние два дня я вообще еле шевелюсь. Пойдём.

В спальне Бэн, задув свечу, крепко стиснул Альвина в объятиях, чтобы тот ни в коем случае не смог выбраться ночью к иконам.

Было ещё совершенно темно, когда альфа поднялся с постели, кинув умилённый взгляд на спящего супруга, и вышел в сырое туманное утро, прихватив с собой краюху хлеба. Оседлав коня, он поскакал прочь из деревни, надеясь к полудню добраться в город. Альвин был в безопасности, теперь единственное, что занимало Бэна — Доминик, которого надо было найти и вернуть домой, попросив прощения.

========== Глава 4. Из огня да в полымя ==========

Доминик заснул, и, очевидно, проспал до следующего утра — в комнате стало немного светлее; солнечные лучи пробивались через крохотное окно, забранное решёткой. Спросонья омега не сразу понял, где он, но одного взгляда на серые каменные стены было достаточно, чтобы вспомнить.

Не успел он проснуться, как в коридоре гулко раздались шаги, голоса, потом щёлкнул замок, и в дверь вошли трое. Первый был, вероятно, начальником. Низкий, толстый, с пузом, на котором едва сходился мундир, с пышными усами и бакенбардами, он прошёл в камеру, заложив руки за спину. За ним следовало двое высоких худых альф, тоже в форме; на их хмурых лицах застыло выражение тупого повиновения, свойственное всем мелким сошкам.

— Взять его, — скомандовал толстяк, и двое его подчинённых покорно, безо всякой личной злобы схватили Доминика под руки.

Сопротивляться было бесполезно, и омега послушно шёл туда, куда его направляли. Идти приходилось по бесконечно длинному коридору, сырому и тёмному. Кое-где он освещался факелами, но там, где их не было, ориентироваться приходилось только на далёкий свет впереди. Доминик шёл, опустив голову, понятия не имея, в чём виноват, уж тем более не зная, что с ним собираются делать. Хотелось плакать. Ужас перед неизвестным будущим заставлял подкашиваться колени и часто-часто дышать. А вдруг его казнят прямо сейчас? Просто выведут на улицу и отрубят голову, или повесят? Но за что, за что? Что плохого он сделал? Неужели это всё из-за того, что его собака облаяла богатую карету?

Бесконечные вопросы не покидали голову, страшные догадки вызывали дрожь, и в конце коридора омега понял, что от страха почти не может идти — он обмяк в руках охранников, так что им приходилось почти волочить его силой.

На улице яркий свет ударил по глазам, Доминик зажмурился и попытался отвернуться.

Тюремный двор был окружён со всех сторон каменными бараками, усыпан соломой и мелкими камнями. Всюду было грязно — замызганные бурые и серые стены, сорная трава, едва выбивающаяся из-под слоя гравия, растущая только по краям двора, где никто не ходил, мрачные люди в форме. Тоскливым взглядом окинув это убогое место, мальчик с облегчением отметил, что никакой виселицы здесь нет. Однако около больших ворот стояла большая телега, на которой помещалась деревянная клетка. Впереди сидел кучер, две худые клячи, впряжённые в «тюремную карету» перетаптывались на месте, фырчали и склоняли головы к земле, безуспешно пытаясь найти хоть какую-то траву. В клетке сидело несколько человек, которых трудно было разглядеть издали.