По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Треснул залп, за ним – другой, третий. Зашипели как змеи пули. Мгновенно сигнализация прекратилась: огни погасли и больше не вспыхивали. Забрезжил рассвет, туманный и сырой. День обещал быть пасмурным. В небольшой покрытой кустарником лощине, по дну которой протекал веселый ручеек, наш полк остановился на небольшой привал. Развели костры, вскипятили и попили чайку и едва только прилегли на сырую землю немного отдохнуть и вытянуть усталые члены, как снова послышалась команда «Вперед!», и полк, быстро построившись, двинулся дальше. Был уже день. Все вокруг выглядело так уныло: однообразно серое небо, и пустынные серые поля, и поддернутые желтизной леса, молчаливые, точно вымершие деревушки, мимо которых мы проходили. И на душе было невесело. Мы шли, вернее сказать, даже почти бежали, настолько стремительно было наше отступление. Но никто не знал, как долго еще продолжится наше позорное бегство и где мы, наконец, остановимся. И это после таких славных побед! После таких нечеловеческих подвигов! Наше отступление велось уже не тем путем, каким мы двигались на Краков. Бохния осталась где-то в стороне. Кончилась холмистая местность после боя у Лящин, и дальше шла уже более или менее равнинная с песчаным грунтом и часто встречающимися сосновыми лесами. Население этой местности было беднее, нежели в Краковском районе. Шоссейные дороги здесь были реже. С самого утра мы уже двигались по песчаной дороге, и оттого поход сделался еще тяжелее. Изнуренные люди и лошади едва волочили по песку ноги. Несмотря на то что день был прохладный, лица солдат были мокрые от пота, а лошади были взмылены, точно после бешеной скачки. Около полудня на пригорке показалась небольшая деревушка N, в которой предполагался большой привал. Ряды утомленных людей подтянулись плотнее; каждый напряг свои последние силы, чтобы скорее достичь места желанного отдыха. Обоз уже стоял на месте в деревне, и в походных кухнях был готов обед, приятный запах которого, словно дразня и заигрывая, забирался нам в ноздри, вызывая волчий аппетит. Едва с веселым гамом и шумом рота за ротой стали размещаться по отведенным им квартирам, как быстро разнеслась весть, что командир полка уезжает. Правда, слухи о том, что нашему командиру предложено сдать полк за нераспорядительность вообще, а в особенности в бою у Лящин, ходили давно, но никто не мог думать, что это случите я так скоро.

В тот момент, когда я собирался войти в свою халупу, меня окликнул прапорщик Ковальский:

– Пойдем проводим командира!

Я охотно согласился и постучал в окно прапорщику Муратову, который уже приготовился немного вздремнуть, пока денщики приготовят что-нибудь закусить. Все трое направились к офицерскому собранию. Чистенький домик с зелеными ставнями и черепичной крышей, назначенный квартирьерами под армейское собрание, был недалеко. Действительно, подойдя к домику, мы увидели коляску, запряженную двумя белыми сытыми лошадьми. Тут же собралась порядочная группа офицеров, вероятно, тоже пришедших проводить командира. Все вполголоса переговаривались между собой о причинах последовавшего отрешения от должности командира. Офицеры признавали за ним крупный недостаток как военачальника, его инертность и нераспорядительность в бою; в обращении с подчиненными он был грубоват и неприветлив. Но в то же время зла он никому не сделал. Словом, личность эта была бесцветная и даже малосимпатичная, но то обстоятельство, что мы, все присутствовавшие, так или иначе делили с ним свои боевые труды, заставило дрогнуть в душе какое-то слабое, нелепое чувство, похожее на жалость. Все же с ним, с этим человеком, с которым мы сейчас навсегда расстаемся, мы были под Краковом! Тогда светлые лучи победы озаряли всех, и под их ярким блеском как-то сглаживались и забывались все пробелы, ошибки и недочеты отдельных лиц, начиная от офицера и кончая последним солдатом. Но теперь, в период отступления – этого общего несчастья, постигшего наш фронт, все индивидуальные черты бойцов, будет ли это проявление трусости, нераспорядительности или нерешительности, резко обозначались и выступали наружу. Так случилось и с нашим командиром. Вот почему, когда из соседнего дома, где помещался штаб полка, показалась полная фигура командира, все мы затихли, точно опускали в могилу тело. Командир подошел к нам и сквозь большие, толстые очки окинул нас печальным взглядом. Лицо его было красно от волнения, а в глазах блестели слезы. Он хотел что-то сказать, но не сказал, а начал прощаться, подходя к каждому и молча с ним целуясь. У многих из нас тоже навернулись слезы. Попрощавшись со всеми, командир сел в коляску и, повернувшись к нам, взял под козырек, как бы посылая нам последнее «прости». Лошади тронулись. Мы, вытянувшись «смирно», тоже взяли под козырек и молча, с какой-то тяжестью в груди стали расходиться.