По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Уже была поздняя ночь, когда я вышел из землянки капитана Шмелева. Небо подернулось тучками, и потускневшая, закатывавшаяся луна слабо озаряла уснувшую землю. Еще реже, чем с вечера, хлопали ружейные выстрелы. Стараясь не смотреть на разбросанные повсюду трупы убитых и обходя те из них, которые попадались по пути, я быстро шел к своему окопу. Вокруг стояла жуткая тишина, нарушаемая только редкими ружейными выстрелами. Утомленные бойцы спали мертвым сном на дне узких грязных окопов, прижавшись друг к другу, чтобы было теплее. С первого взгляда можно было подумать, что окопы полны убитыми, но частое покашливание и храпение указывали на то, что это живые люди, нашедшие забвение и покой в сладком сне. И только часовые с осунувшимися, усталыми лицами, борясь между долгом и дремотой, провожали меня сонными глазами, уныло опершись руками на ружье. При виде этих бодрствующих людей, на долю которых в сегодняшнюю ночь выпала незавидная доля охранять покой уснувших товарищей, мне невольно вспомнилась песенка «Часовой», которую пел поручик Тарасов во время выпивки в блиндаже капитана Шмелева. Слова тоже как нельзя более подходили к действительности.

Усталый и голодный,
Стою я на часах,
А дождик льет холодный,
Дремота всё в глазах…
Но долг велит хранить
Товарищей своих.
Товарищи лихие,
Бесстрашные в бою,
Усните, дорогие,
За вас я постою.
Весь день, как львы,
Дрались вы
За честь своих знамен…

Тихо, чтобы не разбудить крепко спавшего прапорщика Муратова, я влез в свой окопчик. Но мои старания оказались напрасными. Сон сковал железными оковами молодой и здоровый организм прапорщика Муратова, но его нервы, расшатанные почти непрерывными боями, оставались напряженными, и потому при первом шорохе он быстро приподнялся на локоть.

– Спите, спите, Николай Васильевич, это я! – поспешил я его успокоить.

Прапорщик Муратов снова лег и, укрывшись с головой шинелью, тотчас заснул. Я лег рядом на спину и задумался. Несмотря на сильную усталость, сон как-то бежал с моих глаз. В голове громоздились не остывшие еще впечатления минувшего дня. Промелькнули мысленно молодые, веселые лица «пригнанного» пополнения. Еще утром бедняги не знали, что многих-многих из них сегодня не будет в живых… Да, много скосил роковой пулемет. Вспомнились эти герои, отбившие австрийский пулемет и погибшие от своей же шрапнели… Вечная им память! Это невинные, достойные глубокой скорби жертвы. Таких жертв много разбросано на полях минувших битв. Они – эти жертвы, павшие под огнем своей же артиллерии, указывали на одну из тех многочисленных язв нашей армии, которые, чем дальше затягивается война, тем яснее вскрывались. Отсутствие связи между пехотой и артиллерией и было главной причиной подобных явлений. Наша батарея, стоявшая в двух-трех верстах от Ленки-Седлецкой, конечно, не могла при помощи одной только трубы Цейса в суматохе боя разглядеть, взята ли Ленка или еще нет. Вот она и запустили несколько шрапнелей по своим. И если бы капитан Шмелев с площадной бранью не стал говорить по телефону в штаб полка, чтобы батарея прекратила огонь по своим, то неизвестно, чем бы это все кончилось, и помимо напрасных жертв пришлось бы, может быть, еще очистить деревню, взятую такою ценой.

Я углубился в течение своих мыслей, стараясь разобраться в своих переживаниях и дать себе отчет во всем, происходившем вокруг меня. Ведь так редки были теперь эти минуты относительного спокойствия и тишины, когда так хочется побыть наедине с самим собою, со своими мыслями и чувствами. Но трудно было мне, не знавшему почти жизни, со своим пылким, юношеским умом вникнуть в суть развернувшихся передо мной событий. Суровая действительность давила меня своей страшной тяжестью. Мне казалось, что я лежу под каким-то огромным, мрачным камнем, которого я могу видеть только кусочек. Я рвусь руками и ногами, чтобы вырваться на свободу, я кричу не своим голосом о спасении, но никто меня не слышит, а камень все сильнее и сильнее нажимает на меня, готовый сплюснуть меня в лепешку…