По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Австрийцы, за ночь получив подкрепление, решили атаковать нас на рассвете, надеясь, вероятно, что мы, понеся большие потери при взятии Ленки-Седлецкой и не успев еще укрепиться в ней как следует, не сможем оказать им должного сопротивления и отступим. Однако против ожидания, австрийцы встретили с нашей стороны такой губительный огонь, что не дойдя несколько сотен шагов до наших окопов, они в панике бросились бежать назад, усеивая все поле убитыми и ранеными. Вскоре они исчезли за своими окопами, которые опоясывали местечко Радлов. Атака была отбита. Уже совсем рассвело, и солнышко бросало свои ласковые, золотые лучи на обагренную человеческой кровью землю. Бой совершенно затих; лишь изредка с чьей-нибудь стороны раздастся нечаянный выстрел, и лениво просвистит одинокая пуля, да вдруг вырвется душераздирающий вопль какого-нибудь раненого австрийца, лежавшего вблизи наших окопов. Но тщетны были призывы о помощи этих несчастных; никто теперь не рискнет им помочь, боясь попасть под огонь австрийцев, которые зорко следили за нашими окопами и тотчас открывали стрельбу, едва только замечали там какое-нибудь движение. Лишь под покровом ночи можно было убрать этих страдальцев с поля смерти и оказать им медицинскую помощь. Но сколько их, истекающих кровью, не доживет до этого момента!

Да, поистине ни в чем так ярко, так возвышенно не проявляется завет Христа о любви к врагу, как в отношении победителя к раненому, страждущему врагу. Здесь, в этих заботах о раненом враге чувства мести и злобы, раздирающие человечество, уступают место святому чувству человеколюбия и братства. От этих гуманных отношений к своему беспомощному врагу веет чем-то высшим, неземным…

Итак, наступил день, и снова я мог с облегченным, спокойным сердцем забиться в свою нору и с уверенностью, что австрийцы больше нас в этот день не потревожат, отдаться мирному, крепкому сну.

Когда я проснулся, было уже около двух часов дня. Я нервно приподнялся и в первое мгновение под влиянием крепкого сна не мог дать себе ясного отчета в том, где я и что со мной. Но лишь только я высунулся из своего окопчика и взглянул на развалины Ленки-Седлецкой и на виднеющиеся там и сям трупы австрийцев, как в моем воображении отчетливо всплыла картина минувшего боя.

После длительного напряженного состояния в душе, как и следовало ожидать, наступила реакция. Усталый дух требовал заслуженного покоя и отдыха. Но на передовой линии, как бы спокойно ни вел себя противник, никогда не может быть настоящего отдыха. Редкий выстрел и визг какой-нибудь шальной пули напоминает о постоянно висевшей над головой опасности. Вследствие ровной местности, через которую пролегали наши окопы, нельзя было не только выйти из окопа, чтобы немного поразмять свои члены, но просто даже высунуться без риска быть подстреленным каким-нибудь метким австрийским стрелком. Вот почему с таким нетерпением все ожидали приближения вечера. И действительно, едва только первые сумерки спустились на землю, как казавшиеся вымершими в течение дня окопы вдруг зажили своеобразной жизнью. Выспавшиеся и отдохнувшие за день солдаты ободрились и оживились, особенно когда распространилась весть, что приехала кухня.

Я приказал разведчикам и ротным санитарам подобрать ближайших раненых австрийцев и направить их в тыл. Однако одиночные ружейные выстрелы не прекращались. Австрийцы стреляли наугад, и пули так и взвизгивали в разных направлениях, как бы ища себе жертвы между шнырявшими в сумерках фигурами солдат. Но никто не обращал на них внимания. Я тоже выкарабкался из своей берлоги на свет Божий. После целого дня лежания приятно было немного пройтись и поразмять ноги. Но едва я сделал несколько шагов от землянки, как навстречу мне попался мой денщик Франц. Он нес мне ужин. Это было очень кстати, так как с утра у меня не было во рту ни крошки. Франц остановился, в нерешительности поглядывая по сторонам. Заметив, как при каждой близко свистнувшей пуле, он инстинктивно нагибал голову, я улыбнулся и весело сказал:

– Кому же это ты кланяешься, Франц? – Тот виновато улыбнулся и молчал. – Ну, иди, вон мой окоп, там у вестовых разогрей как-нибудь, а то, брат, есть хочется.

Но в это время откуда ни возьмись подскочил шустрый Клопов и сказал, что он знает в деревне один уцелевший домик, где можно хорошо развести огонь. Мы все трое пошли. Когда мы вышли в середину, глазам моим предстала тяжелая картина. Небольшая комната с завешенными какими-то одеялами и тряпками окнами была завалена тяжелоранеными. Одни сидели на полу, прислонившись к стене, другие валялись, сбившись в одну кучу. Какой-то солдатик кипятил в печке воду в котелке. Красноватые отблески пламени тускло освещали желтые, исстрадавшиеся лица этих несчастных и их окровавленные одежды.

В спертом, тяжелом воздухе чувствовался отвратительный запах запекшейся крови. Эта специфическая атмосфера вызывала у меня тошноту. Я хотел уже выйти вон, как ко мне подошел, шатаясь, один молодой солдатик-татарин, тяжелораненый в грудь.