По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Узкие, немного косые, ввалившиеся глаза его горели лихорадочным огоньком, а пересохшие губы едва слышно шептали:

– Ваша благородия, у мина сдесь шрапнэла сидит… Ох, тяжело… не могу… Сделай Божецку милость!..

Но тут кровавое харкание не дало бедняге договорить. Однако я понял, чего ждет от меня этот страдалец и чего ждали все остальные раненые, понял по их молчаливым, полным мольбы взглядам… Тотчас я взял свою записную книжку и написал капитану Шмелеву записку о беспомощном положении этих раненых, брошенных на произвол судьбы. Приказав Клопову отнести записку командиру батальона, я велел Францу нести ужин в окоп, а сам вышел на воздух, чтобы поскорее избавиться от тяжелого впечатления, оставленного на мне видом раненых.

Придя в свой окоп, я не нашел там прапорщика Муратова и в ожидании Франца прилег в задумчивости на солому Острые впечатления последних двух дней еще не изгладились в душе, а постоянное нервное напряжение, вызванное тем, что приходилось быть все время лицом к лицу к смерти, начало влиять на мою психику В обыденное время человек подвергается смертельной опасности, испытывает волнение, страх только короткое время, иногда даже один только момент, который чаще всего проходит для него бесследно. Но на войне не так, там непосредственная близость и возможность смерти висит над вами иногда целыми неделями, и потому скрытая внутренняя борьба, инстинктивная боязнь за свою жизнь, волевое напряжение не прекращаются. Пусть не говорят, что к опасности на войне можно привыкнуть настолько, что на человека уже не производят никакого впечатления ни пули, ни снаряды. Это неправда. К постоянной опасности человек не может совершенно привыкнуть, он может только к ней приспособиться. Человек – это живой организм, а так как «все живое боится смерти, стремится жить», то, значит, и человек по своей природе, не может не реагировать на близость смерти, готовой его поглотить. Степень реагирования зависит исключительно от силы воли данного субъекта, сковывающей и не дающей возможности слабым, трусливым элементам нашей человеческой природы прорваться наружу и заслужить позорное имя труса. При тщательном наблюдении над самыми тонкими движениями своей души я начал замечать внутри себя самого какую-то странную перемену. Прежний боевой задор заметно остыл.

Напряженная боевая жизнь с ее окопами, ранеными, убитыми, с трескотней пулеметов, со свистом пуль и ревом снарядов – эта жизнь начинала действовать на нервы раздражающим образом. Все чаще и чаще, особенно вот как теперь, в минуты размышления, закрадывались в душу сомнения в необходимости этой бойни, зависть по отношению к тем счастливчикам, которые могли сидеть в тылу, вдали от всех этих ужасов войны. Я хорошо сознавал, что подобные чувства дряблости и душевного брожения были последствием физического и морального переутомления. И нужен был временный отдых усталым бойцам где-нибудь в резерве, чтобы укрепить их надломленный дух и измученное тело для новой кровавой борьбы.

Наверху около окопа послышались шаги. Это был Франц. Я зажег свечу и с аппетитом поужинал. Вскоре пришел прапорщик Муратов, и мы, поболтав немного, легли спать.

Наутро мы с прапорщиком Муратовым вскочили, разбуженные сильной артиллерийской канонадой. Австрийские шрапнели с грохотом рвались над нашими окопами, засыпая их, как горохом, круглыми шрапнельными пульками. Все забились как можно глубже в своих окопах, так как каждый уже по опыту знал, что в таком случае шрапнель вреда не принесет. Но вот издалека с австрийской стороны послышалось сначала тихое, едва уловимое шуршание, постепенно оно превращалось в какой-то гнетущий душу свистящий шум, точно падал на землю огромный метеор. Еще мгновение, и протяжный ахающий гром потряс собой воздух. Завизжали и завыли осколки. Это разорвался в Ленке-Седлецкой тяжелый снаряд.

– Что это австрияки, черт возьми, вздумали глушить тяжелой артиллерией. Уж не собираются ли они снова отбивать Ленку? – как бы про себя вслух произнес я.

– Ха, ха, ха! – весело рассмеялся прапорщик Муратов. – Как это хорошо звучит: «отбивать Ленку!» Можно подумать, что мы и на самом деле держим в плену какую-нибудь Елену прекрасную, которую австрийцам во что бы то ни стало нужно у нас отнять.