По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Вероятно, пока мы дошли бы до окопов, не обошлось бы еще без новых жертв, но, к счастью, здесь уже был ход сообщения, представлявший собой не что иное, как канаву в рост человеческий, по которой мы гуськом в относительной безопасности могли добраться до передовой линии. Около самого хода сообщения, немного не доходя окопов, была землянка ротного командира. Осветив электрическим фонариком узкую со стеклянным окошечком дверь, я открыл ее и вошел в середину, а прапорщик Муратов повел роту дальше. Землянка, сверх всяких ожиданий, оказалась гораздо комфортабельнее, чем моя нора под Ленкой-Седлецкой. По двум ступенькам я спустился на пол, устланный соломой. Землянка была настолько высока, что можно было стоять, не согнувшись. В одном углу, справа, стояла импровизированная кровать из досок, а в другом, слева, была устроена из кирпича и замазана глиной печь. Между кроватью и печью стоял настоящий небольшой стол, взятый, вероятно, откуда-нибудь из деревни. На воткнутой в стенку дощечке горела свеча.

При моем входе навстречу мне с кровати с любезной улыбкой поднялся молодой поручик, ротный командир сменяемой мною роты.

Мы представились друг другу.

– У вас здесь так уютно… Прямо и не подумаешь, что находишься на передовой линии.

– Ну, какой там уют! – самодовольно усмехнулся молодой офицер. – Надо как-нибудь устраиваться на зимнюю спячку… По всем видимостям, придется здесь зазимовать под Ленкой.

– Да, скорее всего. Как слышно, центр военных действий переносится на Карпаты.

– Да? Вот как! Ну, знаете ли, трудная история – форсировать этакие Карпаты… Впрочем, мы не стратеги, наше дело маленькое: куда пошлют, туда и иди.

– Ну, а как участок? Спокойный? – спросил я, заметив, что симпатичный молодой офицер собирается уходить.

– Да ничего, постреливают, окаянные, другой раз и мортиркой[21] запустят. А в общем ничего, довольно сносный участок, скучища только… Ну за сим честь имею кланяться.

Поручик пожал мне руку и вышел, насвистывая какую-то веселую песенку. Через некоторое время пришел и прапорщик Муратов. Он так же, как и я, был приятно поражен устройством землянки.

– Ай да костромичи! Теперь и в Повензов не надо будет ходить на отдых. А только, постойте, где же мне спать-то? Разве под кроватью, что ли?

Я засмеялся.

– Зачем же непременно под кроватью? Поместимся и на кровати, она достаточно широка.

– Идет! Мне еще лучше.

Через некоторое время явился подпрапорщик Бовчук и доложил мне, что рота благополучно заступила на позицию и впереди выставлены секреты.

– Хорошо. В случае какой-нибудь тревоги сейчас же дайте знать.

– Слушаю, ваше благородие.

Подпрапорщик Бовчук вышел. Я прикрепил над кроватью небольшую деревянную иконку Божьей Матери, которая на войне всюду сопутствовала мне и с которой впоследствии я тоже никогда не расставался, несмотря ни на какие трудные обстоятельства и условия моей жизни. Иконка придала еще больший уют неприхотливой обстановке нашей землянки, а на душу мою действовала успокоительным образом.

Потушив свечу, мы с прапорщиком Муратовым улеглись спать.

Я долго не мог заснуть, чутко прислушиваясь к каждому шуму, к каждому шороху. Близость противника, всегда готового выкинуть какую-нибудь штучку в виде неожиданной ночной атаки, не могла сказываться на спокойствии моего духа, особенно принимая во внимание то, что местность, в которой мы в данный момент находились, была мне еще пока совершенно неизвестна. Но кроме редких ружейных выстрелов да легкого похрапывания прапорщика Муратова, я ничего более не слышал. Маленькое окошечко в дверях временами освещалось зеленоватым отблеском австрийских ракет, и тогда землянка тоже озарялась на несколько секунд бледным светом.

Однако тревоги мои были напрасны. Ночь прошла совершенно спокойно. Австрийцы не только не выказывали никакого намерения к активным действиям, но, скорее всего, и сами рады были, что и их не тревожат.

Утром, проснувшись и напившись чаю, который нам приготовил услужливый и расторопный Клопов, я вышел из землянки, намереваясь сделать рекогносцировку[22] местности и набросать кроки[23]. Погода была пасмурная. Частой мелкой сеткой моросил дождь, но было довольно тепло, несмотря на то что был уже конец декабря по старому стилю. Я вышел в одной фланелевой рубашке, разорванной с боку пулей под Ленкой-Седлецкой. Мой организм, закаленный в лишениях боевой жизни, не поддавался простуде, даже если бы у меня и мелькнула предательская мысль схватить какую-нибудь болезнь для того, чтобы поблаженствовать где-нибудь в дивизионном лазарете две-три недельки.

Участок моей роты на этот раз находился левее Ленки-Седлецкой. Так как участок был велик, то между взводами были порядочные прорывы, то есть незанимаемые стрелками места, соединенные неглубокими ходами сообщения. Прямо напротив в полуверсте лежал Радлов, над которым высилась единственная кирпичная заводская труба, почти около самых австрийских окопов. Глядя на эту трубу, я частенько думал, что ведь немцы – мастера на все руки, что им стоит устроить наблюдательный пункт хоть на этой самой трубе?