По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Разговаривая таким образом, мы дошли до шалашика и, усевшись на поваленной сосне, принялись мирно беседовать. Я рассказал ему обо всем, что случилось со мной за последнее время, а он мне – о своих боевых приключениях. Вспомнились нам и училищные годы, и тот горячий порыв, который охватил нас всех в начале войны. От разговора, касавшегося нашей личной судьбы, мы вскоре перешли к нашему тяжелому положению на фронте и к тому безобразию, что творилось у нас в тылу. С юношеской простотой и откровенностью мы высказывали все то, что наболело у нас в душе.

Наши тяжелые неудачи на фронте одинаково нас мучили и, не стесняясь, конечно, друг друга, мы ругали и наше правительство, и наши русские порядки…

– Черт знает что такое! – возмущенно воскликнул поручик [Степняков], и на его сильно загорелом лице вспыхнул румянец. – Воюем с немцами, а всем у нас заправляют немцы или, если не настоящие, то им сочувствующие; недаром про государя и про государыню ходит такой анекдот: когда немцев бьют, то мама плачет, а когда немцы наших бьют, то папа плачет…

Давно пора и правительство, и высший командный состав очистить от немецкого элемента. Эти же наши германофилы под шумок, пользуясь нашей катастрофой на фронте, уже подготовляют почву для переговоров о сепаратном мире… И это в то время, когда мы здесь, обливаясь кровью, и думать об этом не хотим. Сволочи!.. За шиворот и вон их всех в свой фатерланд.

– Да что ты говоришь?! Сепаратный мир? Может ли это быть?

– Я тебе говорю… Я был две недели в командировке и насмотрелся на то, что делается в тылу. Какая противоположность. Уже и помину нет того, что было в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Тогда общество жило фронтом, оно радовалось нашим победам и огорчалось при известии о наших неудачах. Оно чутко отзывалось на наши страдания. Вспомни, как встречали и как относились к нашим раненым в первое время войны. Все без различия национальностей спешили чем-нибудь выказать им свое сочувствие, их баловали, как маленьких детей.

Настроение общества было какое-то деловито-серьезное, сосредоточенно-печальное, точно великое бедствие, разразившееся над страной, наложило на народ глубокий траур. Не до веселья было как-то всем, когда почти в каждой семье один или два ее члена были на фронте, и каждый день на страницах газет пестрели списки тысяч убитых.

Да, это был святой порыв, охвативший и армию, и общество. Но как быстро он вспыхнул, так же быстро и угас, и на смену ему в тылу явилось сначала охлаждение, перешедшее, в конце концов, в настроение, которое можно охарактеризовать так – вакханалия тыла. Все отвратительное и мерзкое в человеке боязливо притихло в нем при первых раскатах орудий и благодаря высокому патриотическому порыву, охватившему всех. Теперь же вся эта гадость всплыла наружу. Уже на раненых никто теперь не обращает внимания. Есть, мол, лазареты, есть организации, они и позаботятся о них. Раньше рвались на фронт и находящийся в действующей армии, будь то солдат или офицер, гордился тем, что он на фронте, на него смотрели как на героя. Но теперь наоборот, все стараются избежать фронта и чуть не дураком считают того, кто не сумел устроиться в тылу. А в запасных тыловых частях даже это явление вылилось в форму настоящего дисциплинарного наказания, заключавшегося в том, что провинившегося солдата или офицера просто-напросто отправляли на фронт.

И хуже этого наказания не было. Таким образом, армия, являвшаяся прежде в глазах общества символом страдания, подвига и героизма, перед которой все благоговейно склоняли свои головы, теперь вдруг превратилась в какое-то пугало, от которого все отворачивались. Общество потеряло веру в армию. Правда, усиленно работают и развивают свою деятельность разные комитеты и организации, но рядовой обыватель стал интересоваться войной лишь постольку, поскольку она вторгалась в его личную жизнь. Но хуже всего было то, что, пользуясь несчастьем на фронте и охватившей всех паникой, темные личности как шакалы начали рыскать за спиной армии и на ее крови и жертвах устраивать свои грязные делишки. У нас в тылу теперь бешено стали развиваться спекуляция, казнокрадство; все бросились искать забвения в удовольствиях. По всей России начался небывалый доселе разгул. Все театры, кинематографы, городские сады переполнены всяким людом; всюду гремит веселая музыка, случайно иногда перемешивающаяся со звуками похоронного марша, раздающегося при похоронах жертв войны.

Точно всех охватил какой-то чад, какой-то пьяный разгул…

И на фоне этой отвратительной вакханалии одна наша армия шла своим прежним скорбным, кровавым путем, верная своему долгу.

Слова моего товарища глубоко меня взволновали. В них чувствовалась горькая правда. Поговорив еще о том о сем, мы расстались.