По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Но вот утих гром побед, и германский орел, гордо паривший над простором русских полей, сам израненный, истекающий кровью, в изнеможении опустился на землю, не добив своей жертвы…

Страшный призрак грядущей гибели уже витал вокруг него…

Русская армия отступила, но не склонила своей головы перед мечом победителя.

Война еще не кончилась, она вступила лишь в новую фазу так называемой позиционной войны.

Глава V Война на русском фронте продолжается…

Шара, которой было суждено сыграть роль нашей последней оборонительной линии, была небольшая, но довольно глубокая речонка. Местами берега ее были довольно топки, местами – круты. Лесов вблизи нигде не было, и холмистая, оголенная местность с разбросанными кое-где серыми, бедными белорусскими деревушками являла собой довольно унылый вид. Наш полк занимал участок позиции в районе деревни Адаховщины. Чистенький белый господский дом, прятавшийся между деревьями небольшого парка, находился в полуверсте от передовой линии. Сама же деревня Адаховщина, расположенная перпендикулярно к Шаре, на противоположном ее берегу, несколько правее от господского дома, была сожжена вместе с церковью артиллерийским огнем противника.

Теперь от нее остались лишь остовы труб, груды почерневших развалин да три-четыре хатенки по одну и по другую сторону Шары, каким-то чудом уцелевшие. В этом месте передовые линии, наша и противника, сходились очень близко, между ними было не более 400 шагов. Правее и левее от Адаховщины позиции удалялись друг от друга. Приближавшаяся осенняя распутица окончательно парализовала наступательные действия врага, и обе стороны принялись лихорадочно укрепляться. Началась жизнь, очень похожая на ту, которая у нас была осенью 1914 года, когда мы занимали позицию по Дунайцу. Мы чередовались с 19-м Костромским полком: неделю – на позиции, а другую – на отдыхе в дивизионном резерве в деревне Подлесейки. После непрерывных боев и тяжелых переходов минувшего лета эта позиционная жизнь была для нас настоящим отдыхом. Единственный опасный участок, где чувствовалась война во всем ужасе, это был участок у сгоревшей деревни Адаховщины. Здесь благодаря близкому расстоянию между окопами опасно было даже высунуться за бруствер.

Редкие ружейные выстрелы резко щелкали, коротко «цыкали» пули. Время от времени тяжелые неприятельские мины с потрясающим громом, от которого вздрагивала земля и далеко разносилось эхо, рвались тут же, у наших окопов, делая саженные в диаметре воротки. Солдаты в страхе жались к стенкам окопов, ежечасно ожидая своей гибели. В таком нервном напряжении проходил день, и только вечером под покровом темноты наши окопы оживали. Да и то поверху опасно было ходить, так как немцы часто бросали ракеты и, заметив у нас какое-либо шевеление, тотчас открывали огонь из пулемета. И нужно откровенно сознаться, что никогда еще свист пуль или ружейные выстрелы не действовали так на мою психику, как в это время. Только теперь, спустя годы после начала войны, я почувствовал, до какой степени истрепались мои нервы. Каждая близко свистнувшая около уха пулька сильнее заставляла биться сердце и вызывала болезненное ощущение; воля ослабела, и инстинкт самосохранения наперекор разуму и воле стал давать себя чувствовать все сильнее и сильнее. Я с беспокойством и удивлением следил за собой.

Что-то новое, тревожное, протестующее закралось мне в душу и вносило в нее признаки разлада и беспокойства. Вид окопов, проволочных заграждений, солдат, ружей, пулеметов, раненых и убитых и вообще всего того, что носит страшное имя войны, стал вызывать во мне отвращение и какое-то внутреннее содрогание. Это не была трусость, но новое психологическое настроение, симптомы которого можно было заметить и у других моих боевых товарищей. Мы просто все устали и физически, и морально, и только твердая дисциплина и сознание долга удерживали нас на фронте. Еще два года отделяли нас от большевистского лозунга «Долой войну!». Но смутный протест против войны, зародыш этого соблазнительного лозунга уже ощущался в измученных сердцах бойцов. Война начинала производить на нас гнетущее впечатление. Особенно способствовала этому наступавшая осенняя распутица. Всюду липкая грязь, непрестанно моросивший мелкий дождик, сырой холодный ветер, унылые темные вечера – все это наводило на душу тоску.

Так хотелось бы вырваться отсюда, из этой обстановки, хоть на время, куда-нибудь в глубокий тыл, чтобы ничто там не напоминало бы войну.

Нужно сказать, что в это время, впервые за всю войну, начали по очереди увольнять офицеров и солдат в двухнедельный отпуск. Легко представить себе, с каким нетерпением я ожидал той счастливой минуты, когда мне представится возможность оставить это страшное, окровавленное место человеческого самоистребления и очутиться в родном уголке своей семьи в атмосфере мира, любви и ласки.