По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Здесь я опускаю долгие месяцы лечения от ран сначала в минском лазарете, а потом в Москве, в клинике одного известного профессора-хирурга, перенесенную тяжелую операцию в груди, эвакуацию по моей просьбе в один из госпиталей моего родного города Житомира, трогательную встречу со своей семьей и продолжительный отпуск для поправления здоровья. Все это достаточно уже известно любезному читателю из предыдущих описаний моей книги, и потому останавливаться на этом не стану, а перейду к изложению дальнейшего.

Революция 1917 года застала меня уже на ногах. И хотя доктор предписал мне как можно больше покоя, но невозможно было оставаться безучастным зрителем при виде всех этих толп народа с красными флагами, с плакатами, шествующих по улицам нашего города под звуки «Марсельезы». Волна всеобщего ликования и воодушевления, прокатившаяся по России в первые дни революции, коснулась и меня. Проснулись лучшие и благороднейшие порывы молодой души. Воскресли надежды на славное будущее России. Казалось, что теперь, когда сам русский народ взял власть, можно было думать, что дни Германии сочтены. Она будет разбита, и Россия в ореоле славы и победы возвратится к внутреннему строительству на основе провозглашенных великих лозунгов свободы.

Но, увы! Этот мираж скоро начал рассеиваться. Все наглее и наглее в революционном вихре стали проявлять себя и царить над умами какие-то темные силы. Бросались в массы зажигательные лозунги, вызывая в толпе черни кровожадные, ненавистнические, низменные инстинкты. Казалось, сам сатана вышел из преисподней и сеял всюду злобу и ненависть… Страсти разгорались… Преступные элементы безнаказанно развивали свою низкую, преступную работу. Народ превращался в зверя, вырвавшегося из клетки… Наступало царство хаоса, наступала для России темная, беспросветная ночь…

Была весна 1917 года. Я уже совершенно поправился от своих тяжелых ран, и только бледность лица и появившаяся одышка еще свидетельствовали о перенесенных недавно муках. Первое время по выздоровлении я производил впечатление какого-то выходца с того света. Но мало-помалу организм мой окреп, молодые силы стали брать верх. Но внутри самого себя я чувствовал словно какое-то превращение. Прошла уже юношеская восторженность, пылкая любовь к жизни. И сама жизнь уже не представлялась мне светлым, радостным праздником. Душа была отравлена ядом пережитых ужасов и мук, и на мир Божий я уже смотрел совсем не теми глазами, как будто я пережил какую-то глубокую душевную драму. Война со всеми ее ужасами, страданиями и кровью, не из книг или рассказов, а в своей непередаваемой, страшной действительности поразила мое юношеское воображение и надломила мою измученную душу оставив на ней неизгладимый отпечаток. И с глаз моих точно спала какая-то пелена. Я понял, что мир утопает в море зла и что первейшим и важнейшим злом мира является война. Я чувствовал, что состарился душой, несмотря на свой 21 год. Жизнь точно померкла для меня. Окруженный вниманием и заботами моей семьи, наслаждаясь отдыхом и всеми прелестями тихой жизни вдали от фронта, я все же в глубине души чувствовал неудовлетворенность. Да, мне было хорошо, но… чего-то не хватало. Какой-то маленький неугомонный червячок сосал мое сердце. Меня тянуло на фронт, тянуло неудержимо, точно манила к себе опять эта черная бездна ужаса и смерти. Да, мне хорошо жить дома. Как я мечтал, сидя в окопах, о такой жизни. Это мне казалось недосягаемым счастьем. И вот теперь, когда мечта моя осуществилась, и я мог бы совершенно никогда уже не попасть на фронт, теперь я все чаще и чаще стал подумывать о возвращении в полк. Мысль о том, что еще война не кончена и что где-то в окопах сотни тысяч русских людей несут свой тяжкий крест, не давала мне покоя и часто делала меня задумчивым и загадочно-молчаливым. Жизнь в тылу, охваченном нескрываемым шкурничеством и революционным безумием, стала для меня противна, и в душе моей созрело твердое решение уехать на фронт, которое я пока что умышленно старался скрыть от своих домашних. Я писал прапорщику Муратову о своих настроениях, но каждый раз получал ответ не делать этой последней глупости, тем более что жертва эта совершенно напрасная и война бесповоротно проиграна. Фронт разваливается, и Россию ожидают неисчислимые беды… От таких писем сердце мое ныло в безграничной тоске, и еще сильнее было желание отдать свою жизнь за Родину в эту тяжелую для нее минуту… Мать с тревогой наблюдала за переменой, происходившей во мне. Своим материнским инстинктом она угадывала, что в моей душе назревало что-то новое, неотвратимое, бесконечно тяжелое для ее доброго, любящего материнского сердца, и, точно боясь выпустить из рук свое сокровище, стала со мной еще ласковее, еще нежнее… При малейшем намеке с моей стороны о том, что война еще продолжается, а я вот тут сижу, она зажимала мне рот рукой, прятала мою голову себе на грудь и со слезами на глазах осыпала меня поцелуями.