По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

– Э-эх, ваше благородие… – и бородач безнадежно махнул рукой. – Пропала Россия… одним словом сказать, пропала…

– Чего там бормочешь, старый дурак! – оборвал простодушного бородача другой молодой подводчик не нашего полка, видимо, из фабричных, недружелюбно метнув в мою сторону глазами. – Не понимаешь ты не бельмеса, на то революция, старый, проклятый режим, значит, долой, таперича наша власть.

Разговор этот произвел на меня неприятное впечатление. Я понял, что и здесь, на фронте, начало уже сказываться разлагающее влияние революции. Но это были только цветочки, а ягодки были еще впереди. Оказалось, что подводы приехали из разных войсковых частей к поезду за почтой. Это было мне на руку. Я попросил добродушного бородача довезти меня до обоза 2-го разряда, на что тот охотно согласился. Нагрузив свою подводу почтовыми посылками и захватив письма, бородач пригласил меня сесть рядом. Франц прицепился где-то сзади, мы тронулись и вскоре очутились среди тихо волнующихся ржаных полей. Беззаботно пели жаворонки, купаясь в лучах теплого весеннего солнышка. Мелькали белокрылые бабочки. Высоко-высоко под мелкими облачками черными точками резвились ласточки. И каким-то грубым диссонансом врывалась с фронта редкая, но несмолкаемая орудийная канонада в эту мирную жизнь расцветающей, ликующей природы. Всю дорогу симпатичный бородач охотно отвечал на все мои расспросы и не скрывал своего неприязненного отношения к революции. По его мнению, народ просто одурел, это было какое-то наваждение и что добра от этого не будет. Из обоза 2-го разряда мне дали другую подводу, которая должна была доставить меня в местечко Ляховичи, где в это время на отдыхе стоял наш полк. Около четырех часов дня мы уже въезжали в Ляховичи. Но от этого небольшого местечка оставались теперь одни груды почерневших развалин. Зимой 1916 года оно было разрушено и сожжено артиллерийским огнем противника. Только каким-то чудом уцелела большая белая церковь с зелеными куполами. Она представляла собой хорошую цель для германских батарей. Вся земля вокруг церкви была изрыта воронками от тяжелых снарядов, некоторые из них разорвались около самой стены церкви, выбив все стекла и исковеркав осколками штукатурку, но, к счастью, в самую церковь не попал ни один снаряд. Во время обстрела Ляховичей, который начался ночью и продолжался все утро следующего дня, население в ужасе с воплями и криками начало разбегаться, кто куда знал, бросая на произвол судьбы свое имущество. В течение нескольких часов ураганного огня местечко было превращено в груды горящих развалин. Уцелели только окраины, где было больше садиков и где дома были реже. Теперь некоторые бедные семьи вернулись на свои пепелища и из полуобгоревшего материала строили маленькие будочки и землянки, где и ютились до поры до времени. С грустью я смотрел на эти развалины, на эти уцелевшие, кое-где одиноко торчавшие трубы. Вот где уже начиналась настоящая война со всеми ее ужасами и бедствиями. На фронте гремело. Изредка прострочит пулемет. Все это было мне так хорошо знакомо, но в то же время от всего этого в душе поднимались какие-то неприятные чувства, которые как змеи подползали к самому моему горлу. Могучие орудийные громы вызывали во мне ощущение какой-то робости, даже инстинктивного страха. Теперь, после перенесенного тяжелого ранения, эти бархатистые протяжно-раскатистые звуки приобрели для меня совершенно особое, казалось, мне одному только понятное значение умопомрачающего ужаса и сверхчеловеческого страдания. О, эти страшные громы, опять я к вам приближаюсь!.. Опять мое жалкое, израненное, едва окрепшее тело станет мишенью для этих страшных стальных чудовищ, потрясающих небо и землю своим оглушительным, могучим ревом. И что-то вроде раскаяния шевельнулось в глубине души. Ведь так было хорошо там, дома, у родного очага…