По следам большевиков: 12 000 миль с союзниками по Сибири

В результате нестабильности валюты существует всеобщая спекуляция - за пределами Омска и городов, расположенных непосредственно за "фронтом". Во Владивостоке каждый восьмой или десятый магазин имеет в окне вывеску "Меняю деньги", и спекулянты подходят к каждому иностранцу в каждом квартале. Один румын, занимавшийся этим бизнесом и имевший большую часть своих операций с американскими и британскими солдатами, сказал мне: "Я не знаю, что это такое». Он мог говорить по-английски, и сказал мне, что в среднем он получал 400 рублей прибыли в день, и все это неопытные солдаты, вероятно, потеряли.

Но трудности и необходимость обмена не беспокоили беженцев, которых я видел живущими в пещерах, когда мои сани пересекали широкую, продуваемую ветрами равнину, отделявшую собственно город от "нового города". Проезжая мимо заграждений из колючей проволоки, где сидели большевики, немцы, мадьяры и австрийцы, я заметил десяток или более курганов, над которыми на грубых столбах были натянуты на проволоках неровными линиями бельевые веревки. Крикнув водителю, мальчику лет пятнадцати, одетому в рваную, мужскую меховую шинель и валенки, чтобы он остановился, я подошел к землянкам, постучал в дощатые ворота, служившие дверью для одной из них, и спустился в грязную комнату, где у маленькой железной печки сидели или лежали мужчина и его жена с пятью детьми. Эта яма была их домом. Вдоль одной стороны лежала соломенная подстилка, вокруг печки стояло несколько кухонных принадлежностей. Один из пяти детей был обут, у троих не было чулок; все они были бледны от голода и слабы от недостатка физических упражнений, так как из-за суровой зимы (в то утро термометр зарегистрировал сорок два градуса ниже нуля в американском консульстве) у них не было достаточного количества одежды, чтобы позволить им покинуть свой очаг.

Я не рискнул зайти в другие "дома", но некоторые из наших работников Красного Креста сделали это, и они обнаружили ту же нужду, те же условия, то же покорное выражение на лицах людей. Я не спрашивал их, на что они надеются в России. Это было слишком очевидно, но я вспомнил замечание одного крестьянина американскому офицеру в Бире, на Амуре:

"Дайте нам порядок и дайте нам хлеб", - сказал он, - "ничего больше".

В тот вечер несколько медсестер, американских женщин, которые вызвались работать в этой пустынной империи и которые весь день были заняты в городе, собрались в одном из купе и пели зажигательные американские песни под музыку гитары, и снова был контраст. Жизнь в Сибири всегда была чередой контрастов, и ни один из них не был более ярким, чем сцена в этом вагоне и в тысячах крытых вагонов на тех же товарных складах, где сгрудились страдающие беженцы, не чувствуя ничего, кроме холода.

После полуночи я вышел из вагона вместе с несколькими врачами, прошел через дворы в депо и на локтях пробрался в зал ожидания третьего класса, осторожно переступая через тела спящих мужчин и женщин, которые устилали пол зала. И в первом, и во втором, и в третьем классах было одно и то же состояние - везде одна и та же спящая, черная масса человеческих существ.

В одном углу сотрудник Красного Креста, сопровождавший меня, заметил трех детей, сидящих у стены, практически голых. Рядом с ними лежала молодая женщина и крепко спала, чего дети не могли делать из-за "котиков", которых они искали, как обезьян. Черноволосый туркестанский солдат, служивший в военной полиции, подошел, заметив наш интерес, и обратился к нам по-французски. Мы попросили его разбудить женщину и расспросить ее о детях. Рядовой подтолкнул ее своей булавой и спросил по-русски, является ли она матерью троих детей. Протерев глаза, подняв голову и нахмурившись, она отрывисто ответила: "Нет!" и снова легла спать. На вопрос, где мать, она ответила: "Уехала в город", а потом: "О, она вернется".

"Нитчево", - заметил русский. "Их много таких".

На стенах депо, опять же в черно-белых тонах, висели тысячи плакатов, вывешенных обезумевшими матерями, отцами, братьями и сестрами в поисках близких родственников, которые исчезли или потерялись в поездах. В этих объявлениях были описания и призывы, похожие, но более трагичные, чем в личных колонках больших столичных газет. Если в Омск приехали "Мария", "Татьяна", "Иван", "Николай" или "Алексиевич", если в Омск приехала "госпожа А. Земенова из Казани", или "Екатерина Ризофф из Ковно", или любой другой из тысячи имен беженцев, говорилось в бюллетенях, они найдут родственников или друзей, живущих в том или ином городе. Весь день люди читали эти объявления. Даже ночью, под белым светом дуговых ламп, беженцы просматривали их, потому что они были единственным средством личного общения - единственным возможным связующим звеном между разлученными семьями.