По следам слов

Замкнут в утробе, в робе —
До боли в ребре.
По обе стороны не мы – они!
Тенета терниями в яме событий.
Битый чужими с ужимками,
Своими – с воем и причитаниями,
Я таю в пространстве века.
Камнем на шее вещее слово.
Олово кипит в чаше истории!
А я пою оратории
Керамической чашкой, чьей-то женой.
В Ноевом ковчеге Чигиринских[1] круч
Чутко, касаюсь пальчатки[2].
Четками дни:
«Динь-дилинь».
История – линь.
Уже последние стали первыми,
По нервам стучат.
Тучи слов киевского чата.
Песнь предателей лейтмотивом…
А ты как Див, но в кувшине
Запечатан страхом,
Бытом хомячьим томим…
Идет пантомима!
Потом озвучка…
Кучка раскачивает страну!
Поднесите меня к крану
Освежить прану,
Но скорее освежуют мое тело,
Если я смело! К ним на площадь…
Прощать надобно…
Но, подобно Сизифу,
Прошу Каифу: «Остановись!»
Висельники да возвеселятся…

Чаянья меньше чаинок

Мельчают желания, чаянья меньше чаинок.
Но иноком бродит вчерашний не чайный конфликт.
Обида плывет по течению вен. И личинок
Бесплодных желаний не счесть, когда тянет на флирт.

Литровку прозрачного зелья зальем себе в чрево,
И ревом звериным наружу прорвется тоска.
К чему теперь флаги? Букетик из львиного зева
Прикроет надгробие, рядышком ляжет СК.
Из грязных стаканов… И ржавым ножом нарезая,
Нетрезво кивая нестриженой мне головой,
Ты вымолвишь вдруг, обращаясь к надгробию: «Зая».
И имя не вспомнив, ругнешься, красивый и злой.
Ну, сколько их было и «Рыбок», и «Маленьких», «Сладких».
И ладные были, живые, любись хоть когда.
Теперь фотографии их, что на камне заплатки,
Оградка, колбаска и слово: «Теперь никогда…»
Когда-нибудь, может, ко мне ты придешь, крест погладишь,
Припомнишь случайный конфликт и колбаску, меня…
И скажешь тихонько: «Какие же славные Бляди…»
И ляжешь на холм так устало, уже не кляня…

По мотивам картин Сергея Сергеевича Пономарева «Нора», «Гнездо», «Вечная любовь»

Вот два квадрата, два окна в мир неба и летящей жизни.
В одном – огонь, руины дна, венок прощения капризный.
В другом – лазурь, любовь, гнездо и женщина в желанной позе.
Кому изведать суждено мечты, сбывающейся в бозе?
Цветы и город, но в одном венок несет сквозь пламя вестник.
В другом окне – мужской полет к любимой в города и веси.
В окне лазурном – он, она, и город цел и груди полны.
В другом – оставлена одна, и лишь ребенок счастье помнит.

А вот и вечная любовь. Лицо под маской макияжа
И тело полное ее уже не украшает пляжа.
А пляж пурпурно обагренный, вдали качает темень сон,
И смерть в античном балахоне, услуживая как гарсон,
Готова поддержать в паденье.
Что вечность?
Только повторенье.