По степи шагал верблюд

– Encantada de conocerte[95]. – Эдит тоже разволновалась, не смогла вымолвить заученных русских предложений.

– Господи, счастье‐то какое! – Глаша соскочила с телеги как молодая и побежала целовать невестку. – Не чаяла, что даст Бог Темкину суженую повидать. Помирать уж собралась, а тут такая нежданная радость. – Она крепко держала Эдит за плечи и заглядывала в волшебные карие глаза, потом поворачивала направо и налево, как будто прикидывала, какой стороной лучше ее подавать к столу. – Так я еще, может статься, и деток ваших понянькаю. Ты представляешь, Феденька?

Федор хихикал, распрягая лошадь и загоняя ее в конюшню:

– Ты, Гляша, наверное, уже поздоровела? – Он смотрел с хитреньким прищуром, а руки сами собой выбирали гуся пожирнее, чтобы закатить пир на весь мир по праздничному случаю.

С той минуты недуги, обозначенные непонятными словами городского доктора, оставили Глафиру в покое. Не до них. Взбивая перинку для молодоженов, она шептала молитву, чтобы все в семье Артема сладилось, чтобы жили в любви долго и счастливо, как… Это «как» само вылетело, его никто не звал. Она задумалась на секунду и добавила: «Как мы с Федором».

Летняя ночь сводила с ума хозяйничавшими в саду цикадами, непрошено лезла в сны запахом малины и смородины. Эдит спала как дома, как будто за окном перекатывал камни не Ишим, а Тахо, а спозаранку бренчала ведрами не русская бабушка ее суженого, а заботливая матушка донья Мануэлла. Она так не спала с самого своего приезда в СССР. Да что там! С самого отъезда Артемьо из Испании, как проводила его и помахала платочком сереющему в сумерках военному аэродрому. Или еще раньше, с того дня, когда безумный сердобольный Эстебан сообщил, что русского китайца клюнула птичка. А может быть, и с самого начала гражданской войны.

Эдит разучилась крепко спать и боялась видеть сны. Особенно больно проживались месяцы перед расставаньем с любимым. Нечаянная страсть, которой не полагалось по уставу, насмерть сцепилась с бесконечной любовью к родной земле. Уехать? Бросить Испанию на произвол франкистам? Или расстаться со своим собственным сердцем, с единственным на всем белом свете, ради кого стоило страдать и терпеть? Тогда Эдит толком не верила, что их брак возможен, что это не шутка. Но Артем обивал пороги командования, и, как оказалось, не зря. Поженил их писарь интербригады на аэродроме Алькала‐де-Инарес, то ли венгр, то ли чех, плохо понимавший, откуда взялся среди русских этот китаец, и потому проникшийся сочувствием и доверием. Только заветный документ лег в карман гимнастерки, как молодой супруг, натянуто улыбаясь новоиспеченной жене, чтобы верила, чтобы запомнила веселым, запрыгнул в грузовой отсек самолета и вернулся в Москву. Почти полгода испанские власти что‐то оформляли, проверяли, уточняли. Может, если поглядеть с колокольни семейного счастья, и неплохо, что франкисты одержали окончательную победу, а республиканцам лучше всего оказалось улепетывать подальше, а именно в гостеприимный СССР. Осенью 1939‐го измучившийся неизвестностью Артем наконец встретил возлюбленную на Киевском вокзале, похудевшую и подурневшую после пересылок и допросов.

Пока Эдит не появилась в квартире, Евгений и Айсулу молчком, не признаваясь даже друг другу, надеялись, что из затеи их единственного сына с женитьбой на испанке ничего не выйдет, что не докатится телега до самой Москвы. Больше всего надеялись, что молодая кровь забурлит в другом направлении, что сиюминутное забудется, а некогда желанное покажется непривлекательным в родных стенах, рядом с облезлым плюшевым псом – соратником детских игр. Но этого не случилось. Артем упорно куда‐то звонил, писал, доказывал, что его жена должна жить с ним, что их брак законный, а вовсе не фиктивный, что он любит супругу всей душой и мечтает с ней воссоединиться. Где‐то наверху щелкнули пальцами, и чудо случилось. С тех пор сын засиял счастливой лампочкой на новогодней елке, а родители затуманились преддверием ненастья. Одна Дашка, десятилетняя егоза с хитрыми глазками, радовалась за брата, планировала, как они будут болтать по‐испански, и покупала нехитрые девчачьи подарочки для невестки.

Смоля одну папироску за другой в гулком подъезде, отдающем щедрое эхо каждому скрипу несмазанной двери, Евгений часто вспоминал свою детскую влюбленность в княжну Шаховскую, готовность идти на край света и рисковать ради этой, как тогда казалось, самой важной на свете любви. Как бы сложилось, останься она рядом с ним в пылающей России? Или уедь он навсегда за моря-океаны? Стал бы счастливым, сумел бы найти себя в краснознаменной пролетарской стране с женой-дворянкой или где‐нибудь в равнодушных Европах без дела и без души?