По степи шагал верблюд

В первый же месяц войны Артем и Эдит записались на курсы подготовки диверсантов. Перед ним двери распахнулись с приветливой поспешностью, а с темноволосой подолгу вели беседы строгие офицеры в тихих кабинетах – иностранка все‐таки. Но рационализм победил: такой всяко-разно побольше доверия будет в тылу врага.

Лето и осень 1941‐го прошли в растерянности. Айсулу с Дашей сидели дома: то старательно вслушивались в сводки безжалостного радио, то с надеждой и опаской коллекционировали соседские сплетни. Евгений дома почти не появлялся, он даже вещи свои на работу забрал, потому что командировки стали незапланированными: раз – и вместо московских улиц, перегороженных противотанковыми ежами, озера Маньчжурии или дальневосточная тайга. Артем и Эдит приходили поздно, говорили о своем, закрывшись в бывшей детской, откуда беспардонно выставили младшую сестренку – мол, отца все равно не бывает дома, поспи с мамой, ей будет не так одиноко.

По ночам Айсулу слышала сладкую возню сквозь ненадежные стены, поскрипывания и постанывания и жутко ревновала своего единственного сына к этой взрослой, многое повидавшей испанке. Она замечала и нечаянные оглаживания упругих ягодиц, когда Тема думал, что его жесты никто не видит, и взгляды, заползающие в вырез ситцевого халатика, нырявшего в темную ложбинку между неспокойными грудями. Раньше, когда Даша спала с молодоженами в одной комнате, мать почему‐то не задумывалась, как исполнялся супружеский долг. Может, близость собственного мужа, непреходящее желание ему угодить застилали все прочие атрибуты внешнего мира, а может, при отце и молодежь не так резвилась.

Теперь же, когда других мужчин, кроме Артема, в квартире не осталось, Айсулу улавливала и томные волны вожделения, окружавшие Эдит, и грубый чувственный аромат мужской напористой похоти, который следовал за ее мальчиком. Как и зачем он вырос? Как смогла она отпустить малыша в эту распутную Испанию, к этим огненноглазым ведьмам? Что ему до чужих синагог и соборов, когда материнские глаза не просыхали? И вот не успело сердце подзажить, подштопаться прочной ниткой привычных хлопот, как опять война, опять опасность. На этот раз для всех. Мужа‐то на фронт не отправят, но у него и здесь служба нерядовая, в любой момент может оказаться на чьей‐то мушке. А сын сам рвется в бой, и эта бесстрашная ведьма его подстрекает. Тяжело, ох тяжело накидывать родительскую узду послушания на подросших детей, которые ее безжалостно рвут и выкидывают на помойку вместе со сломанными игрушками.

Полгода пролетело быстро, страшно, черными птицами фашистских истребителей и неумолимо ползущей к столице линией фронта. Евгений почернел, исхудал, несколько раз порывался бросить контрразведку и уйти на фронт простым командиром.

– Ты думаешь, что лучше всех? Что без тебя лежать в окопах некому? – недовольно кривил толстые губы его начальник Егор Романыч, ставший уже и приятелем, и собутыльником. – Давай шпионов лови, знаешь, сколько их у нас под носом ходит! Активизировались, гады!

– Да мою китайскую физиономию уже все выучили. Никого я капитально не проведу. А в переводчики можете любого чудесного студен-тика взять.

– А опыт? Его тоже у студентика из портфельчика вытащим?

Евгений то напрочь забывал о семье на недели и месяцы, а потом вдруг спохватывался посреди бессонной ночи, что совсем скоро сына забросят во вражеский тыл, не посмотрят, что он еще не оперившийся птенец. Об Айсулу вспоминал редко, а других женщин, казалось, и вовсе не существовало, только иначе скроенные гимнастерки и нелепые юбки вместо форменных галифе.

Артема и Эдит выбросили в Польше в середине лютой зимы, когда гитлеровцы уже распивали шнапс по поводу несомненного взятия Москвы, которое вот-вот перевернет вверх тормашками всю Европу.

Впервые одни, без умелого наставника, впереди только заснеженные мили и настороженные лица, а в голове только обрывки инструкций вперемешку, как мамина солянка на клетчатой кухне.

В группу набрался сплошь молодняк. Встретились за линией фронта, как положено, полежали, оглядываясь по сторонам, затаившись, зарывшись в мягкий ноздреватый снег, взяв на изготовку автоматы. Никого. Только далекий лай и скрип усталой ветлы. Связной, как и предписывала инструкция, поджидал в размытом овраге, обвешанном соплями обиженных корней и расчерченном легкими лисьими шажками.

От страха Артем стал видеть в темноте как днем, разглядывал и запоминал каждый кустик по пути к маленькому хуторку.

– Все, дальше сами. – Связной указал на хутор и повернул назад. Ему туда хода нет. Артем и его товарищи неспешно, как будто желанные гости, ступили на единственную улицу, отыскали крайнюю избу-явку, постучали накрепко заученными длинными и короткими. Открыла приветливая широколицая баба.

– Пшешкадзам[103], пани, естем от пан Феликс.

Она молча пропустила в сени.

– Шнег пада?[104] – спросил усатый подтянутый мужик в овчинной телогрейке, расшитой по краю яркой красной ниткой.

– Ни.

– Ходжми[105].

Он оделся и вышел во двор. Прибывшие последовали за ним.