По степи шагал верблюд

«Скорее, – приговаривал он про себя, огибая углы и перепрыгивая через сугробы, – лишь бы успеть». Тайный осведомитель сообщил ему, что пан Яцек вовсе не сочувствующий, не патриот, он самый явный провокатор на службе у гитлеровцев. «Если накаркал, значит, подозревает в чем‐то твою пани испанку. Или ревнует, что к ней фрицы будут милостивее, чем к нему самому, к пану химику. Эх ты! Сразу бы поинтересовался». Опасные слова, сказанные в тишине исповедальни, звучали в ушах, не замолкали. Эх, дуралей, почему не перепроверил слова девчонки? Поддался общему энтузиазму.

Он уже выбежал на школьную улицу, уже увидел Артема с Сашком, прижавшихся друг к другу, и пролетку, подъезжающую к подъезду. Закричать? Что именно? Сейчас случится катастрофа, и Эдит с ее красивой легендой провалится. Ее начнут искать, придется прятать и ее саму, и квартирную хозяйку с детьми и всех-всех переправлять под угрозой преследования, разоблачения, казни. Эх, дуралей. Казнить‐то надо провокатора Яцека.

Школьная дверь распахнулась, высокий старик в цилиндре вышел, с кем‐то попрощался и закрыл за собой дверь. Не добежит, не успеет Стефан.

Артем и Сашок напружинились: уже не пьяные поддерживали друг друга в подворотне, а две борзые взяли след, стояли наготове, руки в карманах, колени полусогнуты – готовы бежать.

Директор подошел к подъехавшей пролетке, Стефан, как в замедленном кадре, увидел в школьном окне чей‐то профиль, оскалившийся в злой усмешке рот. И тут снова хлопнула школьная дверь. Темноволосая – растрепанная, в одном платке поверх платья – выбежала следом за директором и уселась с ним в экипаж. Прилипла к нему, что‐то щебеча на ухо. Интересно, на каком языке? Хотя пан директор наверняка говорил по‐французски, все‐таки ученый человек. Пролетка не двигалась с места, Артем с Сашком тоже. Передышка позволила Стефану сократить расстояние, тут уже каратели его увидели, заметили нетерпеливые жесты и поняли, что надо сворачивать операцию. Они демонстративно обнялись и, пошатываясь, распевая что‐то невразумительное, побрели прочь. Стефан облегченно вздохнул. Эдит, заметив, что на поле боя не осталось участников, тоже выпрыгнула из объятий директора и побежала в школу за теплым пальто.

Вечером к ней наведался командир, постучав условным стуком в окно. Она шепнула хозяйке, что надо перемолвиться парой слов с важным паном, и та нехотя отперла дверь.

– Ты откуда узнала, что не надо казнить пана директора? – набросился на нее Стефан.

– А ты? А вы? Pourquoi vous?[113] – От волнения она не могла объясниться.

– Нет, сначала ты, – потребовал командир и сердито насупил брови.

– Гражина сказала, Гражина знала, директор спасал иудеи, помогал. Гражина свидетель. Яцек врать. Враг.

– Да, враг и врать, – согласился Стефан, – он специально тебя провоцировал. Значит, не доверяет, подозревает в чем‐то. Будь с ним поласковее. – Он внимательно посмотрел ей в глаза, проверяя, поняла ли, и в дополнение к словам погладил рукой по плечу. – Поласковее, чтобы не заподозрил. А к директору почему выбежала? Чтобы не убили? Молодец, молодец!

А на следующий день пан Яцек так неудачно поскользнулся и упал, что сломал себе шею.

Артем с Сашком тоже тяжело переживали неудачу. Чуть-чуть не хватило, чтобы опростоволоситься, попасться на крючок. Из-за чего? Из-за одного никудышнего провокатора. Теперь следовало заняться чем‐то масштабным, травить врага огнем и кислотой, не давать продыху, чтобы не зря есть партизанский хлеб.

С умелой режиссерской руки пана Стефана Артем познакомился с азиатом, который мог оказаться полезным винтиком в партизанской машине. Курман оказался не узбеком, а самым настоящим казахом – высоким, гладколицым, из старых эмигрантов, давно и безнадежно женатым на красавице Ядвиге, а вместе с ней и на бигосе, пляцках и краковяке. Ему Артем рассказал в общем‐то реальную биографию, только семья осталась в Красноярске, на что Курман сочувственно помолчал. И про Испанию не стал рассказывать. Сочинил бабку на Украине и «уехал» к ней, а с началом войны прибежал сюда, подальше и от фрицев, и от красных.

– Правильно, ты, братишка, подальше от политики ходи, поближе к деньгам. Будешь сыт, обут и выспишься на славу.

Они разговаривали по‐казахски, Курман неприкрыто радовался возможности пощекотать язык родными каркающими согласными, потянуть истосковавшимся небом сонорные и размять губы, вытягивая дудочкой мягкий «у». Артем, представившийся Амиром, владел языком матери далеко не в совершенстве, но рядом с польским казахом его речь лилась как выступление на съезде партии, полнокровно и уверенно.

– А вы как сбежали от красных? – спросил он у нового знакомца.