По степи шагал верблюд

Спрыгнули в темноту под дождь пуль: стреляли и обнаружившие взлом фашисты, и свои, спрятавшись за грузовичком или забившись под еще голые кусты. Сашок рыбкой нырнул за подоконник, перекувыркнулся несколько раз и проворно пополз вправо, за ним вывалился Барашек, вскрикнул, сломался, еще не долетев до земли, и остался лежать, глядя в черное праздничное небо. Артем не стал покидать здания: сейчас лезть в окно – все равно что в петлю. Надо выждать, пусть фрицы подумают, что никого внутри не осталось. Стрельба медленно, но верно смещалась в сторону. «Уходят, – подумал он, – без меня… Ладно… Умру как герой». Он знал, что и на первом, и на втором этажах все окна зарешечены – другого пути наружу нет. «Ну и правильно. – Здравая мысль подоспела как раз вовремя, чтобы заглушить непрактичную панику. – Надо спасать ребят, не думать об одном отставшем зайце… Я сам как‐нибудь». – И он выпрыгнул наискосок.

Колени больно стукнулись о низкий подоконник, пропоров две темные полосы в белом крошеве штукатурки. Черной кошкой – на четвереньках, ползком и вприсядку – добрался до угла. В эту сторону никто не смотрел и не стрелял. Главное, не выдавать своего присутствия. Вокруг множились крики и команды. «Так… Умру как герой, но не в этот раз», – додумал важную мысль.

Партизаны стреляли и бежали врассыпную по направлению к главному храму, откуда валил радостный люд с куличами и свечками, с песнями и звонкими поцелуями. Затесаться в толпу, проплыть сквозь нее, схватить чей‐нибудь кулич и надвинуть пониже кепку на глаза. Не потому, что немцы могли разглядеть лицо, а потому, что бешеный взгляд выдавал, рычал, кусался не хуже овчарок. Потому что пахло от него железом и смертью, а вовсе не ванилью и сдобой.

За гаражами рядом с рыночной площадью, где назначили место встречи, уже копошились несколько темных силуэтов.

– Кто то ест?[116] – раздалось за спиной.

– Артем.

– Пошеду[117], – позвали неуверенно, обреченно.

Темноволосая лежала на чьем‐то плаще, прижав черную от крови руку к растерзанному животу. Белки глаз мерцали в лунном свете, заострившийся нос стал больше, длиннее, рот беззвучно открывался и закрывался сам собой, как будто больше не принадлежал этому бледному лицу. Ей нельзя, невозможно было тут оказаться, сегодня же праздник! Артем хотел закричать, но внутри все заледенело, легкие не пропускали воздух.

Он взял холодную окровавленную руку и прижал к губам. Донеслось едва слышное:

– Я умру в Пасху и попаду в рай. Похороните как добрую католичку.

– Ты не умрешь, ты не смеешь, я люблю тебя, моя звезда, моя испанская ведьма, моя единственная Эдита-сеньорита. – Артем захлебывался слезами. Где‐то гремели, приближаясь, выстрелы, кто‐то кричал как на войне, хотя настоящая битва шла здесь, на окровавленном плаще, – единственно возможная битва между жизнью и смертью. Темноволосая несколько раз содрогнулась, крупно задрожали согнутые колени, на губах показалась кровь – и все…

Глава 17

Полина Глебовна Шаховская прожила в Европе двадцать благополучных лет: каждая весна приносила охапки тюльпанов, каждая осень угощала молодым вином, а каждая зима подносила дрова к старому камину с чугунной решеткой на виа Маргутта. Старинные толстые стены добросовестно охраняли прохладу от уличного зноя, и только смелой кухарке Инноченте дозволялось открывать окна в маленький садик, чтобы насыпать на карниз хлебных крошек для пичуг. Poline дружила с соседями, ходила на крестины и похороны, изредка встречалась с русскими эмигрантами, чтобы вместе повздыхать, угоститься прошлым, надежно законсервированным в потрепанных томиках стихов. Иногда теплое море вдохновляло ее на маленькие неопасные безумства, а бродячие менестрели напоминали, что ars longa, vita brevis[118].

Ее отец поступил бесконечно, неописуемо, божественно верно, вовремя оставив за спиной бомбу нового строя – распакованную, с промасленным фитилем и новеньким запалом, готовую вот-вот пойти в дело. Страшно представить, что могло сложиться иначе. Прибыв в Ниццу, Глеб Веньяминыч и Дарья Львовна купили небольшую виллу с виноградником в живописном климате Прованса. Значительную часть капитала князь сумел перевести во Францию накануне катаклизма, еще часть волшебным образом материализовалась там же стараниями Мануила Захарыча, так что фамильные драгоценности проедать не пришлось, разве что самую малость.