По степи шагал верблюд

Сеньор Бьянконе не на шутку перепугался, собрал консилиум, нанял сиделок. Через пару месяцев притирки и микстуры вроде бы отвоевали изрядно похудевшее тело у хвори, но с постели встала совсем иная Полина, нежели легла. Теперь ее не тревожили бесконечными вылазками и шумными визитами.

– Почему синьор Леопольдо давно не заходит нас проведать? – Полина усаживалась перед камином с книжкой, даже в лютую жару ее похудевшие плечи зябли, кутались в шерстяной шарф.

– О, мамита, откуда такие вопросы? Ты перехватываешь записки от синьора Леопольдо? Ай-ай, как не стыдно! – Стефани отлично говорила по‐русски, и синьора Бьянконе радовалась, что с дочкой можно посекретничать на родном языке, как будто за окном шумит Ишим, а на кухне гремит ковшами верная Матрена.

– Что за вздор! Как ты смеешь думать такое? Просто мне интересно, кого ты выберешь в мужья. Я боюсь, что тоже художника. А они далеко не все такие преданные, как твой отец.

– Прости… Нет, не думаю… Сорвалось… – Непосредственная Стефани рассеянно целовала мать и тут же выхватывала карманное зеркальце, начинала придирчиво разглядывать несуществующий прыщик на лбу, пудрить обаятельный курносый носик, точь‐в-точь как у матери и бабки.

– Доченька, в наше время считалось зазорным выбирать женихов из другого круга, но колесница истории покатилась не туда, и вот посмотри, где наш титулованный род и где наши владения. Поэтому я прошу тебя смотреть не на красивую фамилию, а в душу. Вот прямо в самую глубину души.

– Да, я знаю, что Леопольдо ловелас и бездельник, можешь меня не уговаривать, – хохотала легкомысленная синьорина и строила глазки своему отражению. – А что ты думаешь про Альфонсо Пастрелли, архитектора? Или про Федерико Раскуччи, кутюрье? Как по‐русски «кутюрье»?

– М-м-м… Модист. Или портной. – Полина Глебовна и сама с трудом вспоминала некоторые русские слова. – А почему ты сразу говоришь о профессии? Так раньше говорили о титулах в России. С первого слова не про глаза, не про книги, которые он читает, а граф или барон. На худой конец – владеет тремя деревушками. Фабрикант, заводчик. Сейчас война идет, все званиями представляются. А ты не слушай их, звон военных трофеев самый опасный. Почему полковник или генерал? Почему не просто человек, с которым тепло?

– Мамита, ты замужем за почти придворным живописцем, а сама урожденная княжна, тебе ли говорить?

– У меня в России остался друг детства. Он был из совсем простых людей. Отец – китаец, отставший от каравана, заболевший в дедушкином селе. Мать – наша горничная, привеченная еще бабушкой-покойницей. Так вот: этот друг мне был ближе и родней самых прославленных кавалеров, которые навещали батюшку с матушкой. С ним я ничего не боялась. – Ореховые глаза увлажнились, и она зашлась продолжительным кашлем.

– Не волнуйся, тебе вредно. – Лицо дочери помрачнело. – А почему вы не взяли с собой этого друга, раз он такой хороший? Ты что, замуж за него собиралась?

– Я не говорю про любовь, про замужество, – запротестовала Полина Глебовна, – я просто говорю, что есть на свете люди, с которыми очень просто и легко. Вот с такими и надо жить, а не просто танцевать.

– Так почему он с вами не поехал?

– Мы ехали в неизвестность, по большому счету. В то самое время его отец пропал без вести.

– Но ты все равно хотела быть с ним? Признавайся, неверная жена моего отца!

– Нет, милая, я очень ценю Назарино и не представляю жизни без него, но разговор не про меня, а про тебя. Хочу, чтобы ты была счастлива. – Мать устало опустила глаза и отняла от губ порозовевший платок.

Через полгода сеньоре Бьянконе стало хуже, потом лучше, потом снова хуже. Лето 1941‐го она встречала в госпитале на каноническом римском холме Целии. Рядом с больницей вот уже семь веков молился обо всех немощных и заблудших монастырь Санти-Куаттро-Коронати. Теперь сеньор Назарино стал самым рьяным прихожанином в капелле Сан-Сильвестре. Положа руку на сердце, он знал, кому единственному под силу исцелить Полину, потому и зачастил туда, тем более что капелла со времен седого Средневековья находилась во владении резчиков по камню, а всем известно, что в Италии не бывает просто камнетесов, каждый из них – настоящий скульптор.

Стефани просила того же и о том же, но в соседней Сан-Грегорио-Маньо. Почему‐то отцу и дочери Бьянконе казалось, что молиться в двух разных церквях надежнее, больше шансов быть услышанными там, наверху, куда глупые человеки поднимают глаза только в самом безысходном горе.