По степи шагал верблюд

Дарья Львовна не оставляла самоотверженного увлечения живописью, более того – добилась неожиданного успеха. Оказавшись поближе к родине муз, княгиня отбросила блестящую шелуху, полагавшуюся знатной даме, закатала измазанные красками рукава и начала брать заказы на портреты, участвовать в салонах с живыми, непривычными для французской публики пейзажами, где непонятно чему радовались беспечные русские березки или грустили в тумане сосны. Россия в то время вошла в моду, полотна пользовались спросом. Глеб Веньяминыч несколько раз попробовал заняться делом, но его неяркие прожекты закончились бесславным минусом в платежных ведомостях (тогда‐то и поскучнела шкатулка с бриллиантами), поэтому деньги за полотна пришлись весьма кстати. Дарья Львовна, почувствовав вкус признания, закусила удила, отодвинула подальше титул и громкое имя и стала подписывать холсты просто «Мадам Шевелева», своей девичьей фамилией. К ней стали обращаться коллекционеры, местные и приезжие толстосумы. Талант, робко прятавшийся за бархатными портьерами в Новоникольском, созревавший на небогатой красками сибирской земле, выплеснулся искренней, без вычурностей манерой живописи, обаятельным цветовидением, не успевшим надоесть завсегдатаям европейских гостиных. Для князя Шаховского исполнился самый страшный сон: жена зарабатывала, а он вел жизнь праздного рантье. Для княгини же воплотились щедрой явью самые заветные, прекрасные мечты.

Смуглый итальянец сеньор Бьянконе появился в доме на правах соратника и единомышленника начинающей русской художницы. Будучи сыном небезызвестного живописца, каковых в Италии на один квадратный километр приходилось столько же, сколько в России крестьян, он сызмальства не выпускал из рук красок, мог за утренним чаем набросать эскиз многофигурной композиции, а за ужином, не переставая жевать, смеяться и болтать, нарисовать шаржи на всех сотрапезников. При этом лица выходили удивительно похожими и непременно добрыми, получше, чем в жизни. Он умел щедро делиться и желал многому научить свою восторженную русскую коллегу. Сотрудничество задалось. Дарья Львовна души не чаяла в невысоком поджаром Назарино с романтическими длинными кудрями под непременным беретом, атрибутом итальянских живописцев начиная с Рафаэля. Глеб Веньяминыч ее в шутку ревновал, а Полина вышла за него замуж. Сына Апеннинского полуострова пленила аристократичность в сочетании с простотой и трогательным любопытством, как у малого дитя, когда оно пытает маму с папой до желудочных колик, копаясь в глубинных тайнах мироздания, кои неизвестны даже прожившим положенный им век мудрецам.

Венчались в маленькой церквушке Сан-Антонио на старой Римской дороге. Полина, не оченьто жаловавшая православие, так же бесстрастно приняла католичество. Старинная церковь пользовалась небескорыстными услугами художников-реставраторов, поэтому семья Бьянконе считала ее чем‐то вроде своей вотчины.

– Здесь, именно на этом самом месте, в древности стоял языческий жертвенник, но приносили сюда не овец, а просто монеты. При раскопках нашли много старинных монет, а костей не нашли, – скороговоркой рассказывал сеньор Назарино новым родственникам.

– Скорее всего, кости просто не сохранились. – Глеб Веньяминыч не отличался легковерием.

– А вы знаете, что означает «монета» на древнегреческом? – Оказывается, сеньор Назарино уже сменил тему, забыв про пропажу костей. Теперь он довольным павлином зыркал по сторонам и продолжал, не дожидаясь ответа: – Это слово переводится как «советница». А в вашем языке есть такое слово? Как называются l’argent по‐русски?

– «Деньги», но это тюркское слово, происходит от «тенге» или «таньга». А русские именовали их грошами или рублями, потому что мерой служило рубленое серебро. – Шаховский не отставал в эрудиции от своего просвещенного зятя.

Полина ценила доброжелательного, многословного и бесконечно влюбленного в нее супруга. Забавная малышка Стефани превратила ее жизнь в настоящую сказку. Так они и жили среди щедрых италийских холмов, вот только со здоровьем у Полины не ладилось. Слабые от рождения легкие не справлялись с хлопотливой ношей спутницы жизнерадостного художника: с бесконечной чередой визитов, путешествий, банкетов. Сначала они часто ездили на море, потом, когда Стефани подросла, стало не до того: юной синьорине требовались учителя, гимназии, книги, новые наряды и непрестанные, выматывающие развлечения. Таковы итальянцы: ни в чем не знают меры. Полина попросту не могла угнаться за мужем и дочерью, не понимала их трескотни, не успевала следить за перестрелкой темно-карих, совершенно одинаковых глаз.

В 1940‐м Стефани исполнилось восемнадцать, а Полина впервые надолго слегла. Она едва шагнула в пятый десяток, даже не шагнула – просто занесла одну ногу; красота только покинула зенит и грела, светила, обвораживала еще очень далеко от горизонта. На лицо пробралось лишь несколько морщин, а руки оставались по‐девичьи тонкими, зовущими.