По степи шагал верблюд

Темноволосой в местной школе обрадовались, педагогов осталось мало, панов угнали на фронт, а пани привыкли сидеть по чистеньким квартиркам. Документов об учительском образовании не спрашивали, не те времена. А если кто‐то смотрел подозрительно, то Эдит подпускала в глаза волшебного огня, и все как‐то утихомиривалось. Ей удалось быстро сдружиться с коллегами, особенно с мрачноватым химиком паном Яцеком, пропахшим смрадной кислотой, в прожженном местами рабочем халате, но все равно остававшимся главным любимцем детворы и незамужних паночек.

– Что все находят в Яцеке? – Вертихвостка музыкантша Гражина не могла успокоиться, если поблизости бродил неприрученный холостяк, который не страдал от неразделенной любви к ее прелестной особе.

– Он умный. – Эдит отвечала по‐французски и ласково улыбалась, чтобы смягчить нелицеприятный для Гражины смысл фразы.

Так получилось, что с паном Яцеком вполне спокойно складывались беседы о гитлеровцах, о евреях, о надеждах. Единомышленника сразу видно, даже не обязательно говорить на одном языке.

Однажды в середине марта, когда метели некстати обозлились, не желая прощаться с гостеприимным Кнышевским лесом, темноволосая прибежала в партизанский блиндаж в возбуждении, клокоча злыми взглядами.

– Вы представляете, – начала она, даже не отдышавшись, – наш директор, оказывается, ненавидит евреев. Он антисемит! Иуда! Он отдал фрицам на растерзание много семей, с детьми, со стариками. Надо его убить.

Артем, переводивший с испанского на русский, перед последней фразой опешил, запнулся.

– Ну скажи им! – Эдит нахмурилась и тут же сказала сама: – Давайте он убивать. Так правильно.

– Хм… – Стефан не любил поспешных решений, но партизаны считали своей миссией карать предателей. – Неплохо звучит. Надо припугнуть сволочей.

– Дети… дети! – Темноволосая обрадовалась, что так быстро встретила поддержку у командира, и разнюнилась. – Детишки малые. Он их обрек на смерть. – Последнюю фразу она сказала по‐испански, и Артем не стал переводить. И так ясно.

– А откуда ты узнала? – поинтересовался Стефан.

– Пан Яцек рассказал. Он знает. Все знают. Но молчат. Боятся.

– Конечно, трухают. – Стефан покивал крупной головой. – Ладно, давайте поквытаемся с этим нетопырем.

Темноволосая еще несколько раз пересказала донесение пана Яцека, и к вечеру план сложился. Артем и Сашок под видом подвыпивших бузарей будут бродить по улице перед школой. Эдит задержит пана директора, чтобы он вышел один, без попутчиков. Как только приговоренный подойдет к своей пролетке, диверсанты спешно протрезвеют и подбегут с двух сторон, один навалится справа и схватит кучера, пан директор непременно разверещится, повернется к нему, даже схватит, и тогда второй слева всадит нож поглубже, желательно сразу в сердце. И они убегут. Без стрельбы, без шума. Лучше, чтобы никто не видел.

– Пущай Темка не ходыть, – в последний момент спохватился чернявый украинец Сашок, – его китайскую морду легко запомнить. Давайте Барашек пидет со мной или Колька.

– Нетушки, – заартачился Артем, – я пойду. Это моя жена придумала, мне и выполнять.

– А как мы расскажем людям, за що его казнили? – Стефан смотрел на своих бойцов серьезным взглядом. – Нам ведь надобно не просто за́бичь[111], а до народ виеджал[112] за что.

– Записку? – предложил Артем.

– Ни, – не согласился командир, – так пусть будет.

Долго тянуть на войне не принято. Решили – надо сразу делать, а надолго загадывать вперед можно только в нетревожные времена. На следующий день Артем с Сашком нарядились забулдыгами и пошли бродить по метельной улочке, куда выходил черный подъезд городской школы. Перед центральным ждать бессмысленно, там детишки бегали, а конные экипажи всегда подъезжали сбоку, так сподручнее.

Эдит напросилась к пану директору, но тот долго не освобождался. Что‐то писал и писал, требуя у секретарши все новые чашки горячего чаю. Темноволосая замерзла – дрова экономили, а чаю попросить она стеснялась.

На улице тем временем тоже холодало. Будь Артем с Сашком и вправду навеселе, им мороз оказался бы нипочем, но они только притворялись выпивохами, поэтому продрогли до костей.

Беспокойный пан Стефан не имел привычки отсиживаться в блиндаже. У него имелся свой личный проверенный агент, которым он ни с кем не делился. Сострадательный гражданин служил в православном храме, поэтому никого не боялся, и партизанский командир ходил к нему на встречи под предлогом исповеди, тоже не опасаясь разоблачения.

В этот раз разговор сложился короткий. Стефан выбежал в испуге, даже хлопнул дверцей исповедальни сильнее положенного, чем навлек на себя гнев строгих старушек в платках, молившихся за упокой чьей‐то безвинной души.