По степи шагал верблюд

В январе дошла очередь до элитных горных стрелков, но Стефани этого уже не видела. Жестокая пневмония второй месяц таскала ее за собой на веревочке. Сначала вроде обычной простуды, а потом глубже и дальше. С каждым днем свирепел сухой кашель, сипело в груди, адская боль разрывала внутренности. Она путала явь и бред, даже не заметила, когда рядом перестала мелькать испуганная Бригитта, а итальянскую речь сменила русская.

В какой‐то просвет, куда она вынырнула совсем обессилевшей, затесался почему‐то белобородый дедушко.

– Что же ты, касатушка, не сказала своим фашистам, что это я травки‐то дурманной подсыпал в чаек? Да с грибками перемолотыми – для надежности. Травка та вех называется, крайне ядовитое растеньице. Отравление сопровождается рвотой, судорогами. Я же ботаником при государевой академии в Санкт-Петербурге служил, все знаю, всех пользую. А тебе, касатушка, за молчание твое да за доброту дам другое зелье, полезное. Поднимет на ноги, они еще молоденькие у тебя, послужишь Красной армии.

Потом в рот полился горький отвар, Стефани с трудом глотала и думала, что теперь точно встретится с Ружейро на том свете, и до нее добрался гадкий дедок-отравитель. Умирать оказалось не страшно, в тумане мерещился купол Сан-Пьетро и мамин голос звал на службу. Вот и хорошо: дом, мама, много новых сюжетов для живописи. Через несколько дней ей вдруг стало лучше. Шумели рельсы, трясло – видимо, куда‐то везли.

– А ты не памятаеш-ш-шь, як ранише Сталинхрад называвсии? У царе, – спросил по‐малоросски прокуренный мужской голос.

– Вроде Царэград или Царэнбург. Кароч, что‐то связанное с царями, – ответил другой, помоложе, с сильным кавказским акцентом.

– Ни хрена. Царицын он назывался, в честь какой‐то царицы. – Жирненький мелкий смешок полетел в спорщиков.

– О, хлянь‐ка, наша полонянка очух-халась. Х-хайда подывымося на кралю.

В этот миг Стефани решила, что лучше бы ей все же умереть, и тоненько взвыла в ужасе от неумолимо приближавшегося насилия.

Глава 18

Самое страшное лето началось как самое обыкновенное: паводки брызнули ярко-зеленой краски в луга, пернатые певуньи вывели птенцов и заполнили лесные тропы щебетом, хозяйки азартно накрахмалили передники в ожидании поспевающих грядок. А потом среди безмятежности прокашлял злой репродуктор, и все покатилось в тартарары.

– Ну что, Гляша, расстанемся последний раз? – Федор с мягкой улыбкой подошел к жене, поставил на стол лукошко с ранней малиной.

– Куда это ты собрался?

– На война. Война же пошла. Теперь надо идти. – Он развел руками, будто извиняясь.

– А ты при чем, старенький мой? Война – дело молодых. – Глафира лила слезы о судьбах Евгения и Артема, поэтому дедовский порыв всерьез не восприняла.

– Я могу идти вместо Артем. Это хорошо, – доверительно подмигивал он, – его уже ранили. Хватит. А я еще крепкий.

Глафира подошла вплотную, обняла своего старика за шею и заплакала. Без малого полвека вместе, а все никак не устанет удивляться его незамысловатой доброте, чуткости. Как бы прожила она эту нелегкую жизнь без него? Сколько горя хлебнула и не счесть, а как спросит апостол Петр перед вратами рая, так, не задумываясь ответит, что жизнь ей досталась полновесным ковшом счастья и другой она бы не пожелала.

– Пойдем, Федя, чай пить, твой любимый заварила, с жасмином. Наши разобьют немца, вот увидишь. И не таких видали.

Первый год ударил под дых, как опытный молотобоец: фронт забирал руки, припасы, надежду, а взамен иногда выплевывал черные метки похоронок. Тяжелый груз войны давил непосильной ношей даже на молодых, не то что на стариков. Глафира осталась в приюте совсем одна, ей в помощницы определили девчонок из тех, кто постарше, а малышни прибывало с каждым днем. Федор ездил к стаду за молоком, собирал детей и отводил в лес по грибы да ягоды, учил ставить силки на мелкого зверя, обдирать шкурки, заготавливать впрок. Пригодилось умение сушить травы и стряпать пирожки с джусаем да черемшой. Из скотины остался только верный Сиренкул, пятнистая корова, откликающаяся по издавна заведенной традиции на Марту, и любопытные куры, не желавшие сидеть без развлечений в опустевшем хлеву и потому норовящие выскочить за забор навстречу лихим псам и голодным прохожим.