По степи шагал верблюд

Она молчала, завесив опущенное лицо светлыми локонами, а он не смел отодвинуть волосы и посмотреть в глаза. Они долго сидели в тишине, пока не щелкнула задвижка балконной двери. Тогда Жока пожелал покойной ночи и пошел к себе.

Дарья Львовна, как обычно, развлекала свою скуку живописью. Она отыскала среди вещей крохотный потрепанный кулечек с масляными красками, выудила из неведомых глубин саквояжа кисточки, с которыми, кажется, никогда не расставалась, отодрала ненужную картонку от шляпной коробки и за неимением подходящей модели начала писать портрет Евгения. Широкие, как у оскалившегося тигра, скулы хищно ложились на картон. Под смуглой кожей играли желваки. Узкие глаза, которые у отца глядели смородинками, у сына потерялись в хрустальной воде и оттого стали холодными, страшными. В Жоке без следа растворилось добролюбие и спокойная уверенность Федора, но не вполне прочертилась и мягкая красота Глафиры. Больше всего он напоминал молодого зверя перед охотой – холодноглазый, скуластый, решительный.

Чтобы поймать все то хорошее, в чем Дарья Львовна была уверена, она снова и снова хваталась за карандаш. Вот Жока читает, опустив голову. Теперь это просто невинный любознательный юноша с непривычным разрезом глаз. А вот он смотрит в окно. Так проступает отцовская мудрость, на выпуклом материнском лбу читается упрямство. Но только он поднимал глаза на художницу, как спящий зверь просыпался и просился на волю.

Утомившись работой над портретом непокорного Евгения, Дарья Львовна принялась за Полинку. Этот образ стал привычным для ее руки, картонка быстро обрастала кудрями, бантиками, ресничками. Носик забавно морщился, словно ей подносили горькую микстуру.

У князя Шаховского нашлись свои заботы. Еще Веньямин Алексеич с юности увлекался коллекционированием часов и оставил единственному сыну немаленькое собрание вместе с тягой к редкому хобби. Глеб Веньяминыч тоже страстно охотился за старинными или просто красивыми экспонатами, привозил отовсюду, где случалось бывать, и к отъезду скопил три увесистых ящичка. Он по праву гордился великолепными хронометрами[50] XVIII века, шедеврами Буре[51], английскими золотыми луковицами, двумя-тремя брегетами[52] и тяжеловесным репетиром[53]. Но среди этого богатства хранилась и куча малоценных экземпляров. Многие уже и не следили за временем, но за каждым поцарапанным стеклышком таилась маленькая история: или сельские пацаны вытащили со дна пруда, или матушка нашла в императорском театре, когда гостила в Санкт-Петербурге, и привезла своему тогда еще мальчишке, или вернула подарок первая незаслуженно обиженная и забытая любовь – чернокудрая Ангелина.

Прощаясь с Новоникольским, князь не смог бросить коллекцию на разграбление, однако набитые доверху поклажей экипаж и телега досадным скрипом намекали, что с частью любимых вещичек придется расстаться. Глеб Веньяминыч задумчиво перебирал свои сокровища, гладил их, улыбался ушедшим лицам и отвечал недосказанное, вовремя непридуманное или сокрытое, которое прятал все эти годы под плоскими крышками. К вечеру жертва была готова – часть коллекции передавалась в качестве щедрой платы за постой хозяину гостиницы. Полина с Жокой грустно наблюдали за стальными и посеребренными слезинками, падающими в ящик.

– Рара, могу я взять что‐нибудь себе? – попросила Полина.

– Разумеется, – князь кивнул, – а для Эжена, Дмитрия и Артема я уже выбрал по достойному образчику. Они не больно дорогие, но прочные и ценятся среди любителей.

Полина выбрала неброские простенькие кругляши со штихельной резьбой[54] на серебряной крышке и постучалась к княгине:

– Maman, вы могли бы создать миниатюрные портреты в таких медальонах? – Она протягивала Дарье Львовне раскрытый футляр с грустно поникшими стрелками, как будто понимавшими, что предстоит расставание с заботливым хозяином.

– Ой, я как раз давно мечтала попробовать гризайль[55] на металле, – воодушевилась Дарья Львовна и тут же насторожилась: – А зачем тебе?

Полина потупилась, заморгала, но ответа и не требовалось.

– Ma cherie, стоит ли? Давай поговорим начистоту. Ты уже давно не дитя, – княгиня тяжело вздохнула. – Зачем ранить сердечко лишним напоминанием о том, чему сбыться не суждено?

– Не суждено, – эхом отозвалась дочь.

– Зачем эти проводы? К чему перешептывания? И эти портреты… Разве это нужно?

– Нужно, maman, пусть останется хоть память. – Полина сердито сжала губы, и Дарья Львовна уступила. Разве объяснишь двадцатилетним юнцам, что жизнь припасла каждому свои головокружительные сюрпризы, свои плюшки, которые непременно надо надкусить. Именно непредсказуемый балаган делает ее интересной. Если бы люди жили по плану, о чем бы сочинялись романы?