По степи шагал верблюд

Отряд двигался по степи, как будто плыл на перине всклокоченной пыли. Обвязанные платками лица, тускло поблескивающие стволы, матерные слова на языке. Чем они отличались от басмачей? Та же ярость и безрассудство. От непрекращающейся тряски в голове смешались обрывки своих и чужих мыслей. Кто прав? Кто виноват?

Но в Лебяжьем по возвращении их ожидала неверная, но все‐таки радостная новость: кажется, басмачам самим стало неинтересно бесцельное блуждание по степи. Заезжие чабаны доносили, что банды вместе или порознь стягиваются к китайской границе.

– Уходят? – недоуменно морщил переносицу Давид.

– Кажется, да. Сдюжили, – радовался Ванятко.

Наконец и из центра прибыло извещение, что, по информации из проверенных источников, басмачи решили ретироваться из степи. Вот это здорово! Теперь можно и помечтать о мирном времени, о рыбалке и шустроглазых девчонках. В той же директиве на втором листке сообщалось, что бойцам Красной армии предстоит передислокация под Черняев. Рано начали мечтать, еще придется помытарствовать в седлах.

Жока с Ваняткой и Айболом готовились к отъезду, придирчиво осматривали лошадей, отправляли на перековку, проверяли телеги и упряжь:

в долгой дороге транспорт диктовал правила. Длинный список необходимого начинался оружием, а заканчивался портянками. Хлопотливый день уже подходил к концу, бойцы устроились на завалинке, разложили на коленях планшеты, чтобы отписать родным про очередной поворот военной фортуны, чтобы писем в Лебяжье больше не слали, а ждали нового адреса. Долгий летний вечер добродушно расточал запах яблочного варенья и самогонки. В воздухе чего‐то явно недоставало. Может статься, тревоги?

– Прогуляюсь к озеру, проверю сети. – Евгений встал, потянулся за сапогами, потом передумал и пошел босиком, как в детстве, забирая ступнями у дорожной пыли вязкое уютное тепло. Вышел на берег, занавешенный роскошными камышами, скинул штаны.

– Псс… псс… – тоненько позвал тростник.

– Кто там?

– Это я, Айсулу… На минутку.

Жока оказался в серьезном затруднении: или надевать штаны, или вытаскивать наган. Рассудил в пользу штанов: если бы хотели напасть, то подстрелили бы и так, без спектакля. Из сумерек вынырнул тонкий силуэт, замотанный в платок, так что не разглядеть, кто под ним прятался.

– Ты одна? Зачем пожаловала? Следила за мной? – Он сразу насыпал пригоршню вопросов, чтобы скрыть неловкость: все‐таки девица застала батыра без штанов.

– Я не враг советской власти, не враг… тебе. – Она приоткрыла платок, стрельнула глазами по сторонам. – Вы думаете, что басмачи уходят?

Это неправда. Они специально слух пустили. Как только вы отсюда уйдете, они прибегут в Лебяжье.

Жока присвистнул и опустил наган:

– Почему мне следует тебе верить?

– Мне не хочется… под их власть. Я мечтаю, как и раньше, уехать в Семипалатинск и поступить в коммуну.

– А откуда у тебя известия? Где доказательства, что это правда?

– Жанибек передал.

– Ого! Значит, ты в контакте с контрой? Кто именно передал? Кто общается?

Айсулу помолчала:

– Ну! Назвалась коромыслом, хватай ведро, – поднажал Жока.

– Все, – выдавила она с трудом, – все общаются. У каждого есть кто‐то среди бандитов. Старшей снохе принес весть Идрис – мол, с Жанибеком все в порядке.

– А почему он решил откровенничать с вами про их планы?

– Потому что… – Она запнулась и замолчала.

– Говори! Почему? – Жока сжал рукоять нагана, его переполняла злость и непонятное чувство, будто в этот самый момент он теряет что‐то важное, нужное, но не знает, как это удержать.

– Я скажу, ладно, скажу. – Айсулу сняла платок совсем, рассыпав волосы. Густой шелк не желал прятаться, будучи освобожден от оков плетения. То, что днем становилось толстыми послушными косами, вдруг явилось пугающим и чарующим мороком – черная-пречерная струящаяся бесконечность. – Отец обещал меня Идрису в жены за долги. Теперь отец в тюрьме, а Идрис требует обещанного. Раз отца нет, то мной распоряжается старший брат. Это Жанибек. Я сказала, что подчиняюсь советской власти, а не старинным законам, а Идрис сказал, что скоро власть перейдет к басмачам, чтобы я не больно‐то мечтала о свободной жизни.

Ее слова забивались в уши мягким озерным песком, мысли наскакивали одна на другую. Жока опустил глаза и наткнулся на свои голые пятки. Он порыскал глазами по берегу в поисках ненужных сапог, потом вспомнил, что они остались куковать в казарме, махнул рукой. Айсулу тоже не отрывала взгляда от его босоты. Переварить услышанное оказалось трудно. Верить или нет? Вдруг опять козни? А если нет? Если она и впрямь мечтает сбежать от патриархальных обычаев в город? Вполне вероятно.

– Теперь говори как на исповеди, отчего признаешься. Ты ведь понимаешь, что вредишь своему брату?

– А что он для меня хорошего сделал? Он может отдать верблюдов в уплату долга, а вместо этого отдает сестру. Это хорошо, по‐твоему? Почему я должна безропотно терпеть и соглашаться? Ты же сам говорил, что при советской власти все равны!

– Н-да, все равны. – Жока опешил от ее горячности. – И в самом деле, как‐то нехорошо сестру за долги отдавать.