По степи шагал верблюд

Начали стрелять, но неуверенно, кто куда. Красноармейцы отпугивали одиночными, не выпускали с площади. Те, кто остался в арьергарде, на площадь прорваться не смогли и спешились на улицах, сдались. Глядя на это, стали кидать на землю ружья и те, кто уже гарцевал перед пустыми ярмарочными рядами. Жока перевел дыхание: кажется, обошлось без кровопролития. Басмачи понимали, что попали в ловушку. Не желал сдаваться только самый главный – крупный желтоглазый старик в богатом лисьем малахае. Он начал прицельную стрельбу, заставляя поневоле восхищаться меткостью. Пули расплющивали щепу в опасной близости от залегших в засаде бойцов, а боеприпасов у него, казалось, полный коржун[85]. Сначала Жока подстрелил скакуна. Несчастное животное взвыло и встало на дыбы. Тут уж Ванятке удалось попасть курбаши в плечо. Старик упал с лошади, покатился по пыли, собирая добротным чапаном птичий помет и перья, но винтовки из рук не выпустил. Красноармейцы ждали: не хотелось добивать – такой козырный пленник принесет много пользы. Однако бандитский главарь вовсе не собирался пополнять собой список трофеев: он пополз за колодец, чтобы вести огонь из‐за укрытия. Это стало ясно, когда его винтовка снова выплюнула свинец, а коротышка Айбол вскрикнул и повалился на траву. Иван еще раз прицелился, но выстрелить не успел. В левой руке старика сверкнул ствол нагана, и долговязый едва успел отпрыгнуть за угол. Ничего не оставалось, как прикончить его, верткого, злющего, ползающего в пыли с остервенением гадюки. Так и простился с жизнью легендарный Сабыргазы, изощренный обманщик, хитрец, умелец выходить сухим из самых мутных омутов судьбы, непримиримый борец с советской властью, отобравшей у него все, к чему стремился всю свою долгую и неспокойную жизнь.

В маленькой землянке с сырыми стенами тоже слышали шум погони и стрельбу, затыкали уши. Айсулу замерла ни жива ни мертва, молилась, сама не зная, кому и о ком. От отца и братьев она добра не видела и не ждала, а от новой власти – как знать, мечталось всегда с размахом. И потом, у этой власти имелось лицо, вполне симпатичное, с мягким покатым лбом и серыми глазами, и губы, и руки, и широкие плечи. Так что сочувствовать такой власти было совсем не трудно, а, наоборот, приятно. Но и отдавать Жанибека на поругание, как ни говори, и страшно, и стыдно перед аульчанами.

Когда перестрелка закончилась и любопытные соседи разнесли подробности по улочкам, она еще долго не выходила, ждала, что Евгений придет, – и хотела, и боялась. Но никто не пришел. И всю ночь лились слезы.

Пленных басмачей закрыли в подполе старостиного дома, снова превращенного в тюрьму. Но Давид отказался вести допросы:

– Все, сразу в Семипалатинск, – заявил он, и Армен Рафикович согласился.

Семью Жанибека, отбывшего в числе злостных неповиновенцев, уже причислили к бунтарям: им надлежало жить в Лебяжьем под надзором. Евгений наведался на третий день; он понимал, что благодарить своего хорошенького осведомителя при всех не стоит, пригласил к себе, якобы на разговор. Пока ждал, рассмотрел и сырые осыпающиеся стены, и голый двор, и бесштанную детвору.

Они шли по селу рядышком, оба с опущенной головой. Штаб, который в последние недели служил казармой, после славной победы восстановился в прежнем звании. На месте коровника громоздилась куча бревен, оттуда таскали дрова. Айсулу увидела забрызганные грязью стены, некогда беленые, но давно уже позабывшие о тех счастливых временах, выщербленные доски пола, что топорщились немытыми занозами. Дверей не было, дырявые проемы скалились выдранными косяками. В соседнем помещении кто‐то из красноармейцев спал на полу, разложив матрасы и походные мешки. Печка стояла черным укором, изразцы побились, закоптились. Главную мебель составляли чурбачки и ящики из‐под провианта.

Товарищи их ждали, Давид подпустил торжественности в голос:

– Уважаемая товарищ Айсулу, вы совершили большой гражданский поступок. Родина вам благодарна… И мы тоже. Я обязуюсь доложить руководству и организовать вам личную путевку в передовую женскую коммуну.

– Я… я не хочу. – Она опустила глаза. – Я больше не хочу в Семипалатинск. Лучше возьмите меня к себе в отряд. Я научусь стрелять, а пока буду вам кушать готовить.

– Кхм… – Армен Рафикович обалдело посмотрел на Давида, а тот, в свою очередь, опешил и воззрился на Жоку.

– О-ля-ля. Такой капитальный вопрос впопыхах не решается, Айсулу. Мы узнаем, так ведь, Давид Борисыч?

Евгений боялся, что она станет просить за братьев, но не ждал про отряд. Разумеется, такой боец им не нужен, но и обидеть девчонку нельзя. Снова появилось странное чувство, как будто утекает что‐то важное, а поймать его нет ни рук, ни слов.