По степи шагал верблюд

Лето все так же свирепствовало, лупило землю огненными кнутами, оставляя уродливые рассохшиеся трещины на ее терпеливом теле. Еще одна неделя деловито протопала через Лебяжье, понукая коров и бренча ведрами на огородах. Жока, Ванятка и косой Салим надумали отблагодарить Айсулу. С топорами и лопатами в руках они навестили землянку, где ютились ее снохи и племянники, починили забор, выровняли пол, выпустили из плена замурованные в саман окна. Ретивый огонек в заново сложенной печи быстро вымел затхлость и сумрак. Саманные стены наливались теплом, пахли уютом только что вынутых из печи крынок. На улице устроили тандыр. Айбол убежал и через полчаса вернулся с мешком, оттуда вывалились две пеструшки и огнехвостый петушок. К вечеру подоспел и Давид с их же коровой на привязи, еле‐еле отобрал у новых собственников, которые шустро прибрали к рукам все немудреное хозяйство аксакала. Привел и ее, и Сарыкула. Будут яйца, молоко и творог – с голода не умрут. А верблюд станет работать, приносить копейку.

Снохи, казалось, и не радовались такой заботе, Айсулу нервно перевязывала жиденькие узлы с пожитками, освобождая плацдарм для борьбы с разрухой.

– Нас люди заплюют, – пожаловалась она, – мы и так не в чести у селян. Семья предателей, сочувствовали басмачам, а теперь вы нам помогаете ни с того ни с сего.

– Что значит ни с того ни с сего? Красная власть всем поможет, никого не оставит – просто всем в свой черед. – Жока врал улыбаясь, но внутри было холодно и пусто. – Все будет по‐новому. Кто был ничем, тот станет всем, и так далее по тексту. Ты разве не хочешь, чтобы эта чудесная жизнь здесь поменялась? – Ничего не значащие слова с трудом вылезали наружу, а нужных он не мог подобрать. – Мы‐то уедем, а вам оставаться. – Он пристально посмотрел ей в глаза: что они подскажут? Поняла ли, что ей не место в отряде?

Она замолчала, задумалась:

– Я не хочу жить как раньше. А как будет по‐новому, еще не знаю. Прежде мечтала, чтобы женщины в степи самостоятельными стали, не зависели от мужчин. А теперь… – Она запнулась, покраснела.

– Что теперь? Договаривай! – Евгений злился. Получалось, она все поняла и уходила от ответа. Хотя чем он сам‐то лучше?

– Теперь мне кажется, что быть самостоятельной не очень‐то и хорошо. – Она повернулась и выбежала из злополучной землянки.

Жока не забыл, как орал на нее, пугал тюрьмой, как отворачивался. А она вон как помогла. А теперь словоблудил, боялся прямого разговора. Нехорошо. Он еще пару раз забегал под разными предлогами, топтался под вопросительным взглядом, а на третий раз решился:

– Айсулу. Мы не забыли про твою просьбу, но в отряд взять не сможем. Извини. А… ты больше не собираешься в коммуну? – Следовало прояснить этот важный вопрос: Давид‐то уже вовсю писал письма знакомым, прося за ценного товарища.

– Я не могу по своей воле бросить снох. Если бы к вам в отряд, наврала бы, что заставили, а так… – Она безнадежно махнула рукой. – Теперь, когда братьев нет, я должна о всех заботиться… и об отце. Надо же ему посылки отправлять.

– М-да… – Серые глаза затуманились, такого поворота он не предусмотрел. – Ладно отец, а остальные‐то при чем? Как ты им поможешь?

– Да как? Замуж меня отдадут, вот как! – Она отвернулась, схватила концы косынки, начала их мять.

Опять за старое… Замуж. Что за привычка решать женщинами проблемы?

– А по‐другому нельзя?

– Как? У них только один выход: отдать меня вместо отцовского долга. Ты думаешь, раз отец в тюрьме, то Идрис долг простит? Ни за что! Теперь он требует у старшей женге. А у снох на плечах дети без отцов. Я же не могу против всех одна. – Из миндалевидных, вырезанных в слоновой кости глаз покатились крупные слезы. – Да мне и все равно уже: не за этого отдадут, так за любого другого. А так хоть пользу семье принесу.

Получалось, для счастья в ее мире места уже не осталось. Жока не нашелся что сказать, надолго замолчал. Хотел предложить, чтобы она все же переехала к ним, жила бы в штабе, но вовремя прикусил язык: кто он таков, чтобы за всех решать? Только ночью, лежа во дворе и любуясь низким, усыпанным звездами небом, он представлял, что все‐таки Айсулу переехала и живет в соседней комнате, даже не так: в его собственной комнате вместо Ванятки, спит в его постели, а он, как всамделишный бай, ласкает ее нежные бедра или упругий живот когда только пожелает.