По степи шагал верблюд

Армен Рафикович с главными силами ушел, как и планировалось, к Черняеву, а в Лебяжьем остался отряд Евгения. Степь укрылась прозрачным зноем и притихла, ленивая и разморенная. Улицы оживали только к вечеру, чугунки слезали с добротных плетней и отправлялись в печи, сытые коровы требовательно мычали, а трудолюбивые ишаки, выпросившись наконец на свободу, начинали неуместные любовные игры, собирая местную детвору. Из распахнутых настежь сараек выбегали бойкие поросята, сытые и резвые, еще не ведающие, что век их недолог и скоро станут хлебосольные хозяйки хвастать друг перед другом аппетитными свежекручеными колбасками. Ото всех дворов исходил умопомрачительный запах коптящейся рыбы, которой щедро делился с неблагодарными людьми седой и мудрый, повидавший все на свете Балхаш.

Жока все так же бестолково встречался с Айсулу и не мог придумать, как помочь ее горю. Так выходило, что молчать о важном – это лицемерить, а не молчать – ковырять незажившую ссадину. Еще и приятели подливали масла в огонь:

– А ты заметил, что с Айсулу никто не разговаривает? – однажды спросил Ванятко, покуривая на завалинке в одних подштанниках. Выстиранные галифе и гимнастерка сушились на плетне, и долговязый ежился, похлопывал себя по плечам и старался поскорее досмолить самокрутку.

– С чего это?

– А ты сам посмотри. Или с Айболом поговори.

Пронырливый коротышка подтвердил. Да, жители не желают сближаться с семьей арестантов – наверное, опасаются преследования.

– И ты тоже не ходи к ним, – добавил Айбол, сурово глядя прямо в серый хрусталь Жокиных глаз. – Они думают, что ты с ней спишь, поэтому и благоволишь.

– Как это? – Евгений растерялся и невесть почему смутился.

– А как спят с бабами? – Айбол хитро прищурился. – Ты с казахской мордой и неказахскими привычками постоянно трешься рядом с незамужней карындас, да. Что они должны думать? У нее жених есть.

Евгений осадил свою доброжелательность, перестал показываться у починенной землянки.

Хотя и очень хотелось. Он как будто зяб без ее взглядов, но не снаружи, а изнутри. Раньше так было с Полиной. Жока отстраненно подумал, что княжна Шаховская перестала хозяйничать в его мыслях. Далека, недоступна. Как старый шрам, что уже не болит, но еще отзывается тонкой кожей на холод и ветер. Поедет ли он за ней во Францию после окончательной победы Красной армии? Несомненной победы, которая уже близко, шумно дышит за соседним холмом, манит. Жока усмехнулся, вспомнив себя в начале пути. Какой наивный недоросль-полудурок! То бежать собрался без штанов, то везти домой, в разруху, под выстрелы изнеженную княжну. Ха! Теперь он видел мир без чародейских линз. Жизнь в Советской стране не скоро станет сытой и нарядной, а классовую рознь вообще не удастся истребить. Как ненавидели босяки классово чуждый элемент, так и будут до смерти. Значит, надо ехать самому. Но зачем? Полина за три года не прислала ни одного письма. Мануил Захарыч передавал на словах, что у Шаховских все хорошо, этим и кормилось Жокино голодное воображение. Несытно. Нужен ли он еще Поле? Не забыла ли? Или кружится на балах в объятиях какого‐нибудь лощеного месье? Жока представил себе эту картину – и удивился: ему не обидно. Совсем. А обидно, что Айсулу выйдет замуж за ненавистного черного Идриса, старого, богатого, насмешливого и как пить дать неблагодушно настроенного к советской власти.

Сентябрь сточил спелые яблочки в садах, ласковый ветер приносил не только запах полыни, но и настойчивые напоминания о скорых холодах.

А после первого пробного дождика Айсулу неожиданно явилась сама, сняла теплую телогрею, размотала узелок с еще теплыми баурсаками. На косах гордо восседала новая косынка алого шелка, а по губам бегала, то прячась, то вылезая наружу, натянутая, больная улыбка.

– Я пришла напоить вас чаем, сами‐то вы как положено чай не заварите, пьете бурду какую‐то.

– И то верно, да, без женской руки тяжело, – обрадовался Айбол.

– И не только без руки, – хохотнул Ванятко.

За чаем Айсулу шутила и смеялась, как никогда до этого. Что с ней? Радость какая? Отца выпустили? Братьев? Сильные смуглые руки с акробатической ловкостью плескали по три глотка в кесе. У казахов так принято проявлять уважение. Если хозяйка наполнит пиалу до края, значит, ленится подлить, неугодный гость за столом, нежеланный. А кому рада, тому едва донышко прикрывает душистым янтарным напитком – мол, сколько пожелаете, столько и буду наклоняться над дастарханом, роняя пышные баурсаки грудей под тонком сатином блузы.

Жока поймал себя на мысли, что давно ему не было так хорошо: мир, рядом друзья, красивая девушка смеется. Если бы еще можно было ее за руку взять, за подбородок, поднять маленький любопытный носик, тонкий, ровненький, с мягким скруглением на конце, как у новорожденного ягненка… К чему это? Он ведь так и любит Полину. Но почему‐то не может отвести глаз от плескавшихся под сатином грудей.

– Ты почему такая веселая? Хорошие новости? – спросил он, выйдя ее провожать.

– Наоборот, плохие. Замуж выхожу. Я сегодня последний раз с вами чай пила. Решила побаловать себя на прощание….