По страницам "Войны и мира"

вая красавица — его жена, и гордость за нее; ведь он гордился ее неприступной красотой, своим домом,

«в котором она принимала весь Петербург»! И было ощущение, что люди наконец поняли его, Пьера, —

все любят его, всем он нужен, к его словам прислушиваются, всюду его зовут. . Теперь он знает, что зва-

ли не его, а владетеля миллионов и графского титула; но тогда, несколько месяцев назад, так хотелось

верить, что он сам, такой, каков есть, нужен людям...

Все рухнуло сразу — в тот день, когда он понял, что в анонимном письме написана правда и уны-

лая кузина, княжна, намекала на правду; когда убедился в измене жены и друга — ведь считал же он До-

лохова другом.

За что же мы любим Пьера, несмотря на все его ошибки? Прежде всего за то, что он обвиняет в

своих несчастьях не других, а с е б я, мучительно ищет свою вину.

«Но в чем же я виноват? — спрашивал он. — В том, что ты женился на ней, не любя ее, в том,

что ты обманул и себя, и ее... Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал это: «Je vous aime», которое

было ложь и еще хуже, чем ложь? — говорил он сам себе...»

Элен нисколько не мучается. Она входит в его кабинет «в белом атласном халате, шитом сере-

бром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe огибали два раза ее прелестную голову)»,

входит «спокойно и величественно». Дождавшись, когда выйдет камердинер, она устраивает Пьеру без-

образную, грубую и лживую сцену:

«— Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю? — сказала она строго.

—

Я?.. что?.. я... — сказал Пьер.

42

— Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль! Что вы хотели этим доказать? Что? Я

вас спрашиваю».

Она искренне возмущена: «К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей

Москвы...» — это единственное, что ее беспокоит. Она не понимает цинизма того, что говорит. Ее мир

прост и ясен: в нем всего только нет места чувствам. Поэтому я жестоко радуюсь, когда «Пьер вскочил с

дивана и, шатаясь, бросился к ней.

— Я тебя убью! — закричал он и, схватив со стола мраморную доску с неизвестной еще ему си-

лой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее».

Я наслаждаюсь тем, что Элен, величественно вошедшая в комнату с морщинкой гнева «на мра-

морном несколько выпуклом лбе», теперь «взвизгнула» и выбежала из комнаты. Через несколько дней

Пьер так же выгонит князя Василия, явившегося примирять супругов, — и это опять будет радостно,

потому что невозможно допустить, чтобы низкие люди, как хотят, вертели Пьером.

Но легче ли Пьеру от этих приступов бешенства? Нисколько не легче. Расставшись с женой, он

едет в Петербург — и все одни и те же вопросы, овладевшие им в ночь после дуэли, мучают его. «Как

будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил

дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было пере-

стать вертеть его». (Курсив Толстого.)

Вот о чем думает Пьер: «Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего

жить и что такое я?..»

Никогда в жизни графиня Елена Васильевна не задаст себе ни одного из этих вопросов. Ей они

не нужны — без них спокойнее. Да, конечно, она в своем непробиваемом спокойствии гораздо счастли-

вее мучающегося Пьера. Но насколько полнее и богаче его жизнь со страданиями и срывами!

Это неправда, что человека воспитывают только родители, учителя, окружающие люди. То есть

это правда, пока человек мал. Но едва он научится думать, как начинает воспитывать себя и сам. Борис

Друбецкой сам сделал из себя карьериста, Долохов — жестокого циника, Николай Ростов — нерассу-

ждающего рубаку, князь Андрей — человека дела. Вот и Пьер в муках рождает себя — человека, живу-

щего не бесцельно.

4. АНДРЕЙ БОЛКОНСКИЙ И ПЬЕР БЕЗУХОВ

Прошло полтора года с тех пор, как князь Андрей лежал под небом Аустерлица, и столько мыс-

лей теснилось в его голове, и вдруг оказалось ненужным и мелким все, что накануне было значительно

и составляло смысл жизни. Прошло полтора года — он, как и Пьер, прожил за это время целую жизнь,

совсем иную, чем прежде.

Позади остался страшный день, когда он, оправившись после раны, приехал в Лысые Горы, во-

шел в комнату жены и сказал «слово, которое никогда не говорил ей»: «Душенька моя... Бог

милостив...» Он вернулся домой, к женщине, которую любил когда-то и готов был опять любить — уже

иной любовью, не восторженной, юношеской, а любовью зрелого человека, многое передумавшего. Он

хотел воспитывать сына и любить свою жену, а она умерла, и он остался один, потому что ни княжна

Марья, ни даже отец не могли, оказывается, заменить эту наивную, веселую, может быть, глупенькую

женщину, для которой он — князь Андрей — был главным человеком в жизни.

Теперь он был главным человеком только для мальчика, но мальчик не знал этого; кормилица и

нянька были ему пока нужнее, чем отец.

Князь Андрей помнил тишину и успокоение, открывшиеся ему под небом Аустерлица. Он не хо-

тел участвовать в новой войне с Наполеоном и, «чтобы отделаться от действительной службы, принял