По страницам "Войны и мира"

у нас волнение, жалость, гордость — множество чувств, только не раздражение.

Теперь Бенигсен говорит о священной столице — и это раздражает, как скрип ножа по стеклу;

напыщенностью веет от его слов — почему?

Малаша ни слов этих не поняла, ни, тем более, не могла бы почувствовать в них фальши, но в

душе она невзлюбила «длиннополого» Бенигсена так же безотчетно и сильно, как полюбила «дедушку»

Кутузова. Она заметила другое: Кутузов «точно собрался плакать», услышав слова Бенигсена, но спра-

вился с собой. Он почувствовал «фальшивую ноту» слов Бенигсена и подчеркнул ее, повторив сердитым

голосом: «Священную древнюю столицу России!..»

Бенигсен думает только об одном — как он выглядит на военном совете. Многим из присутству-

ющих генералов больно и тягостно обсуждать вопрос: оставить ли Москву. Но многие, и Бе-

нигсен в их числе, озабочены тем, как бы снять с. себя ответственность за то, что неминуемо

произойдет. Произнести такие слова, которые потом, позже, будут красиво выглядеть в истории. Вот

почему его слова нестерпимо слышать: даже у ворот Москвы он думает не о судьбе России, а о

с в о е й р о л и в этой судьбе.

83

Кутузов о себе не думает. Для него существует один вопрос: «Спасенье России в армии. Выгод-

нее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения?»

Малаша не понимала, что другие генералы тоже участвуют в споре. «Ей казалось, что дело

было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым»... и в душе своей она держала сто-

рону дедушки».

Глядя на совет глазами Малаши, мы ничего не слышим, но замечаем «быстрый лукавый вз-

гляд», брошенный Кутузовым на Бенигсена, и понимаем, что «дедушка, сказав что-то длиннополому,

осадил его». Кутузов напомнил Бенигсену его поражение в битве при Фридланде, где он выдвигал

те же предложения, что и сейчас, и наступило молчание.

Глава о совете в Филях умещается на трех страницах, но она одна из самых важных в ро -

мане не только потому, что в ней решается роковой вопрос об оставлении Москвы. Глава эта потому

поднимается «до высочайших вершин человеческих мыслей и чувств», что в ней идет речь о той сте-

пени ответственности, которую иногда, в трудные минуты, человек бывает обязан взвалить на себя; о

той степени ответственности, на какую способны далеко не все люди.

Вот сколько их сидит, боевых генералов, и вовсе не все они такие, как Бенигсен; среди них —

храбрецы, герои: Раевский, Ермолов, Дохтуров... Но ни один из них не решается взять на себя ответ-

ственность и произнести слова: нужно оставить Москву, чтобы спасти армию и тем спасти

Россию.

Потому и наступило молчание, что все поняли доводы Кутузова, но никто не решился их поддер-

жать. Только один Кутузов, зная, что его будут обвинять во всех смертных грехах, имеет мужество

забыть о себе: «медленно приподнявшись, он подошел к столу.

— Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут не согласны со мной. Но я (он остановил-

ся) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я — приказываю отступление».

И снова — эти высокие слова: «властью, врученной мне моим государем и отечеством», — в

устах Кутузова не только не раздражают, они естественны, потому что естественно и величественно

чувство, породившее их.

Оставшись один, он думает все о том же: «Когда же, когда же наконец решилось то, что

оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»

Он не винит Барклая или кого-нибудь еще, не оправдывает себя, не думает о том мнении, ка-

кое будет теперь иметь о нем петербургский свет и царь, — он терзается за свою страну. .

«Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки...» — кричит он поздно ночью

те же слова, которые сказал князю Андрею, когда только что был назначен главнокомандующим...

И будут. Именно потому будут, что старый немощный человек нашел в себе силы медленно

подняться на военном совете в крестьянской избе в Филях и взять на себя ответственность за отступле-

ние от Москвы.

9. ЧТО ТАКОЕ ПАТРИОТИЗМ?

Вы помните длиннолицую княжну Катишь, кузину Пьера? Ту самую, у которой волосы были

всегда так гладко причесаны, что казались «сделаны из одного куска с головой»? Ту, что вместе с

князем Василием собиралась припрятать завещание старого графа Безухова, хранившееся в мозаико-

вом портфеле, и тем самым ограбить Пьера?

Мало приятная особа. Но вот в августе 1812 года она явилась в кабинет Пьера, поскольку до

сих пор продолжает жить в его доме. Пьер объяснил ей, что французы в Моск ву не придут, но

княжна ответила: «Я об одном прошу... прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бо-

напартовской властью жить не могу».

Пьер пытался внушить ей, что опасности нет (это было еще до Бородинского сражения), но

княжна отвечала: «Я вашему Наполеону не покорюсь». И уехала на другой день к вечеру.

Даже Жюли Карагина-Друбецкая со своими штрафами за французские слова, со своими