По страницам "Войны и мира"

лами «так же спокойно, как по бульвару». Мы радуемся и гордимся, когда возникшее сначала на бата-

рее «чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое уча-

стие»; вместе с солдатами батареи мы чувствуем душевную силу, возникшую и разгорающуюся в

Пьере.

Солдаты удивляются, что Пьер не боится. Пьер, в свою очередь, удивляется: разве они боятся?

«А то как же? — отвечал солдат. — Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не

бояться, — сказал он, смеясь».

Так здесь, при Бородине, Толстой возвращается к тому, что показал при Шенграбене в ма-

леньком капитане Тушине, чему научил Ростова долгим военным опытом: мужество — не в том,

чтобы не бояться, а в том, чтобы делать свое дело, не слушаясь страха.

И вот наступает момент, когда «ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого

следил Пьер». Заряды кончились — за ними побежал солдат и следом Пьер, а тем временем на бата-

рею ворвались французы; Пьера едва не убило взорвавшимся ящиком со снарядами, и он, в ужасе

побежав обратно на батарею, налетел прямо на француза в синем мундире. «Несколько секунд они

оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что

они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною?» — думал каждый из

них».

Зачем Толстому нужно так подчеркивать неразбериху, происходящую на войне? Конечно, Пьеру

простительно не понимать, кто кого взял в плен, но ведь французский офицер тоже недоумевает!

Толстой стремился показать войну глазами ее участников, современников. Но иногда он все-

таки смотрит на нее с расстояния полувека — не из 1812, а из 1862 года. Он видит и плохую органи-

зацию, и неудачные планы, и удачные планы, которые рушатся из-за плохой организации. Все это

приводит его к мысли о ненужности планов и руководства вообще — с этой мыслью Толстого

нам трудно согласиться.

Но, кроме того, у Толстого есть еще одна цель. В начале третьего тома он сказал, что война —

«противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие». Прошлой войне вообще

не было оправданий, потому что вели ее императоры, а народам она не была нужна. В этой войне

есть правда: когда враг приходит на твою землю, ты вынужден защищаться — это и делала русская

армия. Но война не становится от этого праздником; она по-прежнему остается грязным, кровавым де-

лом — и только на батарее Раевского Пьер понял это до конца. «Нет, теперь они оставят это, теперь

они ужаснутся того, что они сделали!» — думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок,

двигавшихся с поля сражения.

Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и... гул выстрелов, стрельба и канонада

не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из

последних сил».

Там, где стрельба и канонада «усиливались до отчаянности», был князь Андрей. Полк его

стоял в резервах под огнем артиллерии, «не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще

80

третью часть своих людей», а многие были убиты раньше. Самое страшное, самое горькое было то,

что люди бездействовали: «кто сухой глиной... начищал штык; кто разминал ремень... кто...

переобувался. Некоторые строили домики... или плели плетеночки из соломы...» Люди стояли без дела

— и их убивали.

Когда читаешь о том, как смертельно ранили князя Андрея, охватывает такой ужас, что забыва-

ешь вдуматься в подробности. А самое обидное, что его гибель представляется бессмысленной. Он не

бросился вперед со знаменем, как при Аустерлице; он не был на батарее, как под Шенграбеном, —

весь его военный опыт и ум уходили на то, чтобы, прохаживаясь по полю, считать шаги и прислуши-

ваться к свисту снарядов.

Он видит войну не так, как Пьер, ему знаком каждый дымок, каждый звук: «Одна, другая!

Еще! Попало...», «Нет, перенесло. А вот это попало».

В этом бесцельном хождении настигает его вражеское ядро. (Толстой называет его грана-

той, но это именно ядро, а не то, что мы теперь называем гранатой.)

Стоявший рядом с князем Андреем адъютант лег и ему крикнул: «Ложись!» Князь Андрей сто-

ял и думал о том, что не хочет умереть, и «вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.

— Стыдно, господин офицер! — сказал он адъютанту. — Какой... — он не договорил». Что он хо-

тел сказать? Какой пример вы подаете солдатам?! Значит, из-за этого умер от тяжелой раны князь

Андрей Болконский — из-за того, что не лег на землю, как адъютант, а продолжал стоять, зная, что

ядро взорвется. Неужели нужно было отдать эту прекрасную жизнь только для того, чтобы показать

пример?

Он не мог иначе. Он, с его чувством чести, с его благородной доблестью, не мог лечь. Всегда

находятся люди, которые не могут бежать, не могут молчать, не могут прятаться от опасности. Эти

люди гибнут, но они — лучшие. И гибель их не бессмысленна: что-то она рождает в душах других

людей, не определимое словами, но очень важное.

Князь Андрей еще не умер — жизнь еще пошлет ему встречу с Наташей. Но сейчас его не-