По страницам "Войны и мира"

И вместе с тем все эти люди, каждый из которых может завтра быть убит или изувечен, — все

они сегодня живут, не думая о том, что их ждет: с удивлением смотрят на бе лую шляпу и зеленый

фрак Пьера, и смеются, и поют, и подмигивают раненым...

«Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков-

ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким гово ром и хохотом,

оживленные и потные, что-то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою...

Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков... подействовал на Пьера сильнее всего

того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности на стоящей минуты».

Название поля и деревни рядом с ним еще не вошло в историю: офицер, к которому

обратился Пьер, еще путает его: «Бурдино или как?» — другой поправляет: «Бородино». Но на ли-

цах всех встреченных Пьером людей — общее «выражение сознания торжественности наступающей

минуты», и сознание это так серьезно, что во время молебна даже присутствие Кутузова со свитой

не привлекло внимания: «ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться».

«В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой голо-

вой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице» — таков Кутузов перед Бородиным. Опустив-

шись на колени перед иконой, он потом «долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости». Эта

многократно подчеркнутая Толстым физическая немощность главнокомандующего только усиливает

впечатление духовной мощи, исходящей от него. Сегодня, перед сражением, он преклоняет колени

перед иконой — так же, как люди, которых он завтра пошлет в бой; так же, как солдаты, он чувствует

торжественность настоящей минуты.

Но Толстой не дает нам забыть, что есть и другие люди. Они знают свое: «за завтрашний

день должны... быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые лю ди». Первый среди

этих ловцов наград и выдвижений, конечно, Борис Друбецкой в длинном сюртуке и с плетью через

плечо, «как у Кутузова». Казалось бы, Борис уже ничем не может нас удивить, и все-таки светская

любезность его тона поражает: «Милости прошу у меня ночевать, и партию составим», — как будто

он встретил Пьера в Английском клубе, как будто завтра не решается судьба России!

С легкой, свободной улыбкой он сначала, доверительно понизив голос, ругает Пьеру левый

фланг и осуждает Кутузова, потом, заметив приближающегося адъютанта Кутузова, хвалит и ле-

вый фланг, и главнокомандующего. И ведь он с этим своим талантом всем понравиться «сумел

удержаться при главной квартире», когда Кутузов выгнал многих ему подобных. Вот и сейчас он

ловко находит слова, которые могут быть приятны главнокомандующему, и говорит их Пьеру, рас-

считывая, что Кутузов услышит:

«— Ополченцы — те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти.

Какое геройство, граф!»

Он рассчитал правильно: Кутузов услышал эти слова, запомнил их — и с ними Друбецкого.

Но Пьера все это не может обмануть. Он уже не тот двадцатилетний мальчик, с которым Борис так

легко справился в задней комнате безуховского дома. Пьер ничего не понимает в позициях и флангах,

не умеет даже отличить наши войска от французских, но людей он теперь знает, и не Борису его

провести.

Пьер видит на лицах штабных офицеров оживление, но он понимает, что «причина возбу-

ждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у

него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других ли -

цах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти».

Но и его, и нас ждет неожиданная радость — перед Кутузовым появляется Долохов. «Ежели ва-

шей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо

мне...» — грубовато говорит Долохов. Он опять разжалован, и офицеры знают, что «ему выскочить

78

надо», но невольно восхищаются им: «Какие-то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью

лазил... но молодец!»

Невозможно представить заранее, что сделает Долохов, увидев Пьера, с которым он расстался

так давно, в Сокольниках, когда его, раненого, увозили после дуэли. Невозможно поверить, что

Долохов может извиниться перед кем бы то ни было, просить прощения, но он делает это.

«— Очень рад встретить вас здесь, граф, — сказал он ему громко и не стесняясь присутстви-

ем посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. — Накануне дня, в который

бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недо-

разумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Про-

шу вас простить меня».

Этот злой, жестокий, беспощадный человек, оказывается, честен. В день накануне Бороди-

на люди разделяются просто: на честных и бесчестных, и Долохов — с Пьером и ополченцами, с Куту-

зовым и князем Андреем.

Пьер и сам не мог бы объяснить, зачем он поехал на Бородинское поле. Он знал только, что