По страницам "Войны и мира"

невозможно оставаться в Москве, что нужно ехать. Он хотел видеть своими глазами то непонятное

ему и величественное, что должно было решить его судьбу и судьбу России. Но в его решении

была еще одна причина: он должен был увидеть князя Андрея, который мог объяснить ему проис -

ходящее. Только ему мог поверить Пьер, только от него ждал в этот переломный момент своей жизни

каких-то важных, решающих слов.

И вот они встречаются. Князь Андрей холоден, почти враждебен — Пьер невольно, одним

своим видом напоминает ему о прежней жизни, о Наташе, а князь Андрей не хочет сейчас по-

мнить об этом. Все, что он говорит, звучит злобно, как звучали в последнее время почти все слова

его отца. Но, разговорившись, князь Андрей невольно совершает то, чего ждал от него Пьер, —

объясняет положение дел в армии. Как и все солдаты, как большинство офицеров, он считает вели-

чайшим благом отстранение Барклая и назначение Кутузова: «Пока Россия была здорова, ей мог

служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности, нужен свой, родной че-

ловек».

Через двадцать три года Пушкин напишет о Барклае де Толли стихотворение «Полково-

дец»; читая его, мы поймем трагедию полководца, непонятого и нелюбимого арми ей, отстраненно-

го от командования:

Народ, таинственно спасаемый тобою, Смеялся над твоей священной сединою... — так увидит

Барклая Пушкин — п о с л е п о б е д ы над Наполеоном.

Толстой показывает, что думали и чувствовали люди в р а з г а р в о й н ы , когда войска Наполео-

на неотвратимо приближались к Москве. Князь Андрей понимает, что Барклай не изменник, что он

честный военный человек, и не его вина, если армия и народ верят Кутузову, а не ему. После

Аустерлица князь Андрей уже не может верить распоряжениям штабов, он говорит Пьеру: «По-

верь мне... ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоря-

жения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку, вот с этими господами, и считаю, что

от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них...»

Кутузов для князя Андрея — человек, который понимает, что успех войны зависит «от того

чувства, которое есть во мне, в нем, — он указал на Тимохина, — в каждом солдате».

После этого разговора «тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил

Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным... Он понял ту скры-

тую... теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объяс -

няла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти».

Но и для князя Андрея разговор с Пьером был важен. Как это часто бывает, высказы -

вая свои мысли другу, он сам яснее понял то, о чем в одиночестве думал сбивчи во — и, может

быть, ему стало жаль своей жизни, своей дружбы с этим громадным нелепым Пьером, чья судьба

тоже должна решится завтра, как судьбы всех. Но князь Анд рей — сын своего отца, и ни в чем не

проявятся эти его чувства; только взвизгнет несколько раз его голос, и опять «тонким, пискливым

голосом», как у старого князя, он признается Пьеру: «Ах, душа моя, последнее время мне стало тя-

жело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа

познания добра и зла... Ну, да не надолго! — прибавил он».

Он почти насильно выставил Пьера от себя, но, прощаясь, «быстро подошел к Пьеру, обнял

его и поцеловал.

79

— Прощай, ступай, — прокричал он. — Увидимся ли, нет... — и он, поспешно повернув-

шись, ушел в сарай».

Эта сцена до боли напоминает его собственное прощанье с отцом перед отъездом на войну

1805 года, когда старый князь сердитым, пронзительным голосом кричал сыну: «Простились... сту-

пай!» И как старый князь тогда, оставшись один, вспомнил, может быть, своего сына ребенком, так

сейчас князь Андрей вспомнил Наташу и все светлое, что было в его любви к ней, — и, «как буд-

то кто-нибудь обжег его», он вспомнил Анатоля, который до сих пор «жив и весел».

Вот о чем спрашивал себя Пьер, проезжая мимо ополченцев и солдат: как они могут думать о

чем-нибудь, кроме смерти? А они думают о жизни, пока живы, и князь Анд рей думает о жизни —

этим и сильны они все.

И вот наступает 26 августа — день Бородина. Вместе с Пьером мы видим очень красивое зре-

лище: пробивающееся сквозь туман яркое солнце, вспышки выстрелов, «молнии утреннего света» на

штыках войск... Пьеру, как ребенку, «захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие шты-

ки и пушки, это движение, эти звуки». Он долго еще ничего не понимал: приехав на батарею Ра-

евского, «никак не думал, что это... было самое важное место в сражении», не замечал раненых и

убитых... В представлении Пьера война должна быть торжественной, а она оказалась не праздни-

ком, не парадом; для Толстого война — тяжелая, будничная и кровавая работа. Вместе с Пьером мы

внезапно начинаем видеть это, вместе с ним ужасаемся тому, что видим.

Но и сам Пьер предстает перед нами в новом свете, когда прохаживается по батарее под выстре-