По страницам "Войны и мира"

ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в

начале сражения». (Курсив Толстого.)

Впервые Наполеону некогда думать о впечатлении, какое он производит. Желтый и опухший, с

красным носом (накануне он простудился, и теперь его мучит насморк), он уже не заботился о

том, что солдаты увидят его в таком непривлекательном виде. Пока ему сопутствовала удача, он не

думал о вероятности поражения, о том, что сам он может быть убит или ранен. Он жил в фанта-

стическом мире вечного успеха, и сам верил, что неуязвим, что его победы неизбежны. Теперь ему

пришлось вернуться к действительности, пришлось понять, что в этой войне Кутузов превзошел его

как полководец; им одержана «победа нравственная», потому что на французов «в первый раз под

Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника».

8. СОВЕТ В ФИЛЯХ

Когда роман Толстого вышел в свет, далеко не вся критика была в восторге от этого произве-

дения. Один из участников Бородинской битвы писал, что он не мог «без оскорбленного патриотиче-

ского чувства дочитать этот роман, имеющий претензию быть историческим». Другой критик обратил-

ся к Толстому с такими словами: «Какой бы великий художник вы ни были, каким бы великим фи-

лософом вы себя ни мнили, а все же нельзя безнаказанно презирать свое отечество и лучшие страни-

цы его славы».

Что же так оскорбляло этих людей, в чем они видели презрение Толстого к своему отечеству?

В той правде, которую сказал писатель о войне. Им хотелось бы прочесть книгу о легкой, бескровной

победе над Наполеоном. Их не устраивало то, что война в книге Толстого — некрасива, безобразна,

безнравственна.

82

«Над всем полем, прежде столь весело-красивым, с его блестками штыков и дымами в утрен-

нем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собра-

лись тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на

сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте... Опомни-

тесь. Что вы делаете?».

Такая война не нравилась некоторым критикам. Им хотелось прочесть о войне, описанной Бер-

гом: «Армия горит духом геройства... такого геройского духа, истинно древнего мужества российских

войск, которое они... выказали в этой битве 26-го числа, нет никаких слов достойных, чтоб их опи-

сать...» Но эти люди, предпочитающие манеру Берга, ошибались: патриотическое чувство в книге

Толстого было, и оно было честнее и сильнее, чем заклинания противников романа. Война у Толстого

выглядела некрасиво и устрашающе, но люди шли на нее без громких слов, потому что не могли не

идти; когда решалась судьба России, они вставали на защиту своей страны, зная, что пуля не поми-

лует, и стояли насмерть. Так видел войну Толстой, и это ценили в нем другие современники.

Первый подробный разбор «Войны и мира», сделал критик Н. Н. Страхов. Он писал, что

«Война и мир» подымается до высочайших вершин человеческих мыслей и чувств, до вершин, обык-

новенно недоступных людям».

Глава о совете в Филях, принадлежит, по-моему, к тем вершинам человеческих мыслей и

чувств, о которых писал Страхов.

Толстой мог бы рассказать о военном совете, на кото ром решилась судьба Москвы, с точки

зрения одного из генералов — например, Бенигсена, спорившего с Кутузовым. Бенигсен считал, что

Москву нельзя отдавать без боя, и, вероятно, в душе ненавидел и презирал Кутузова, решившегося на

такой шаг.

Можно было показать совет глазами Кутузова, одинокого в своем неколебимом решении спа-

сти армию и для этого отдать Москву.

Толстой выбрал иной путь. Смелость, с которой он показал Бородинское сражение глазами ни-

чего не понимающего Пьера, — даже эта смелость меркнет перед решением показать совет в Филях

глазами ребенка, шестилетней крестьянской девочки Малаши, забытой на печке в комнате, где

идет совет.

Малаша не знала того, о чем мы прочли в предыдущих главах: Кутузов еще в день Бородина

хотел атаковать французов, но это оказалось невозможно из-за огромных потерь, понесенных армией.

Малаша не знала, что один только вопрос занимает теперь Кутузова: «Неужели это я допустил до

Москвы Наполеона, и когда же я это сделал?»

Но Малаша видела, что «дедушка» (так она про себя называла Кутузова) сидел отдельно от

всех, «беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый,

все как будто жал его шею».

Глазами ребенка мы еще острее видим, как грустен Кутузов, как ему тяжело, как он прячется

в темном углу и не хочет, чтобы члены совета видели его лицо.

Все долго ждали Бенигсена, который «доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового

осмотра позиции». Но, едва войдя в избу, он открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священ-

ную и древнюю столицу России или защищать ее?»

Несколько дней назад на Бородинском поле мы слышали, как Кутузов сказал, что скоро не-

приятеля погонят «из священной земли русской» — и перекрестился и всхлипнул. Эта сцена вызвала