По страницам "Войны и мира"

сплетнями, поклонниками, ужимками — со всей своей фальшью, даже она становится искренней, когда

объясняет, почему решила уехать из Москвы: «Я еду, потому... ну потому, что все едут, и потом я не

Иоанна д'Арк и не амазонка...»

Даже в ее птичьей голове есть твердое убеждение: остаться можно для того, чтобы бороться,

а не можешь бороться — уезжай. Другого выхода нет.

Никто не заставлял москвичей уезжать — наоборот, московский главнокомандующий граф Рас-

топчин долгое время уговаривал их оставаться и называл трусами тех, кто едет. Но они ехали «по-

тому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением фран-

цузов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего... Та барыня, ко-

84

торая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую де-

ревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга... делала просто и истинно то великое

дело, которое спасло Россию».

Где уж понять это Бергу, произносящему красивые слова о геройстве русских войск перед

растерявшимся старым графом Ростовым: «Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как

ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в

грудь надо было при слове «российское войско»), — я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не

только не должны были подгонять солдат или что-нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти,

эти... да, мужественные и древние подвиги...» Но тут же от красивых слов он переходит к делу: «Я

зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого

желала и как мы спорили об этом... И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете?..»

Они всегда находятся, эти люди, наживающиеся на общей беде, скупающие по дешевке ме-

бель, картины, вещи тех, кого горе гонит с насиженных мест. Они всегда искренни — как беспре-

дельно искренен Берг в своем стремлении купить шифоньерочку и туалет «с аглицким секретом»;

ему и в голову не приходит, что сейчас стыдно думать о шифоньерочках.

Но, как всегда выясняется при трагических обстоятельствах, люди все-таки лучше, чем мож-

но было бы подумать. Ни от княжны Катишь, ни, тем более, от Жюли мы не ждали такого про-

стого и естественного поведения: «Наполеону не покорюсь», а они оказались способны на него.

Когда Наполеон 2 сентября утром стоял на Поклонной горе, ожидая депутацию бояр с клю-

чами от города, он не мог себе представить, что Москва пуста.

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою.

Не праздник, не приемный дар,

Она готовила пожар

Нетерпеливому герою...

Так писал об этом Пушкин. Толстой подробно рассказывает, как Наполеон создавал в уме речь,

чтобы произнести ее перед боярами, как он хотел быть великодушен и благороден, и милостив к

побежденному врагу — и как все это сорвалось, потому что Москва была пуста. Уехали еще в начале

июля дворяне, для которых французский язык был родным, пока французы не пришли на их землю.

Уехали и ушли пешком купцы, мастеровые, ремесленники. А те, кто остались, — их было всего около

десяти тысяч на огромный город — собрались у дома графа Растопчина в то самое утро 2 сентяб ря,

когда Наполеон на Поклонной горе ждал депутацию.

«— Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки,

что ль!» — слышалось чаще в толпе».

Растопчин, выглянув из окна, понял, что возмущенная толпа способна растерзать его.

Он так долго убеждал народ, что француз не будет в Москве, — теперь всем стало ясно, что он

обманщик. А он не обманщик вовсе — он и сам до последнего верил тому, что говорил. Просто

он, как Бенигсен, как другие, думал не о Москве, а о своей роли в защите Москвы — он играл

эту роль упоенно, вылавливал шпионов и изменников, а если их не оказывалось, хватал первых

попавшихся людей и объявлял их изменниками. Так он и Пьера счел подозрительным, так приказал

арестовать купеческого сына Верещагина, хотя никакая вина его не была доказана. Но сейчас,

увидев бушующую толпу и поняв, что она требует жертвы, он вспомнил о Верещагине, велел

привести его и отдал на растерзание толпе.

«— Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! — закричал Растоп-

чин. — Руби! Я приказываю!»

Возбужденная им толпа бросилась на Верещагина и растерзала его. Это освободило доро-

гу графу Растопчину. Но, выезжая из Москвы, он встретил выпущенных по его же приказу из

больниц сумасшедших. Один из них странно напомнил Растопчину Верещагина, и «он ясно чув -

ствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет...» Растопчин — один из

самых нелюбимых Толстым героев романа; Толстой издевается над его лихорадочной и пустой

деятельностью, над его глупыми «афишками», которыми он намеревается поддерживать в народе

патриотический дух; и наконец, Толстой показывает его преступление: спасаясь от народного

гнева, он отправил на смерть ни в чем неповинного человека.