По страницам "Войны и мира"

заявляет французам, что спасенная им девочка — его дочь.

Этот детски-нелепый мальчишеский поступок удивил самого Пьера и удивляет нас. Но такие

«срывы» могут случиться с каждым человеком на его пути к зрелости, и Толстой не боится пока-

зывать их, как не боится представить Пьера в смешном или недостаточно героическом виде. Глав-

ное для Толстого — не вызвать у читателей слепое восхищение героем, а заставить нас сочувство-

вать, сострадать ему, жить его жизнью, разделять его сомнения. Восхищение же наше придет в

свой час, когда Пьер достигнет той нравственной высоты, к которой он стремится с первых страниц

романа.

I V

«...А благо тому народу, который в минуту испыта-

ния, не спрашивая о том, как по правилам поступали дру-

гие в подобных случаях, с простотою и легкостью подни-

мает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех

90

пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заме-

няется презрением и жалостью».

I. ГРАФИНЯ ЭЛЕН БЕЗУХОВА

В то время как Пьер идет по Москве под конвоем французских улан; в то время как Наташа, вы-

бросив из подвод имущество всей семьи, опускается на колени перед раненым князем Андреем; в то

время как по горящей Москве скачут солдаты Мюрата и хмурый Наполеон сидит в Кремле, — ничто

не изменилось в жизни петербургского света, только «с большим жаром, чем когда-нибудь, шла

сложная борьба партий... заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней».

Анна Павловна, как всегда, устраивает вечер — «в самый день Бородинского сражения» — и

патриотически упрекает тех своих гостей, кто осмеливается ездить во француз ский театр. Билибин

остроумно шутит, собирая и распуская кожу на лице. Князь Василий читает вслух очередной офици-

альный документ, стараясь «между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, со-

вершенно независимо от их значения», и все вместе дружно осуждают Кутузо ва, повторяя, что «не-

льзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика».

Кутузов отлично знал и предвидел все это, когда медленно поднялся с места в крестьянской

избе в Филях и приказал отступить из Москвы. Кутузов умел подняться над «трубением придворных

трутней» и услышать за гулом их голосов ГОЛОС РОССИИ. Но трутни по-прежнему сильны, они

окружают царя, поддерживают его нелюбовь к Кутузову, они прощают друг другу все, но никогда не

простят старому главнокомандующему того, что он не такой, как они.

Зато графиню Элен Безухову они оправдают всегда, что бы она ни делала, потому что Элен

принадлежит свету, она его отражение и символ, дочь салонов и одновременно — их царица.

С точки зрения нашей, сегодняшней морали нет ничего безнравственного в том, что жен-

щина решила развестись с нелюбимым мужем. Но сочувствовать Элен мы не в силах. Даже если по-

пытаться стать на ее точку зрения: ведь брак ее с Пьером несчастлив не только для него, но и

для нее. Элен была так молода, и она даже нравилась нам на первых страницах романа, когда Пьер из-

дали восхищался ею и князь Андрей любовался ее победоносной красотой. Она была очень молода, и

все: отец, мать, братья, знакомые, сама Анна Павловна — говорили ей, что брак с Пьером — счастье.

Может быть, она поверила им, а потом убедилась, что совершила ошибку. Может быть, она горько

раскаялась в ней...

Нет. Каяться, терзаться муками совести графиня Элен не умеет, и в этом ее самый

большой грех в глазах Толстого — ив наших тоже. Мы прощаем Наташе и Пьеру все их ошибки;

старому князю Болконскому — его приступы злобы и несправедливости; княжне Марье — ее чу-

довищные мысли у постели умирающего отца, потому что каждый из них осудил себя сам суровее,

чем это сделали бы мы.

Элен не судит себя, она всегда найдет себе оправдание — и это делает ее бесчеловечной.

Как после дуэли Пьера с Долоховым она лгала Пьеру и думала только о том, что о ней скажут в све-

те; как в те дни, когда, заботясь о своих развлечениях, она ввела в безуховский дом Бориса Друбецкого;

как, забавляясь, свела Наташу с Анатолем, — так и теперь, в дни Бородина и оставления Москвы,

она по-прежнему позволяет и прощает себе все, ни на минуту не возникает в ее душе потребность су-

дить себя — потребность, без которой нет человека.

Казалось бы, Элен уже ничем не может удивить нас, но все-таки удивляешься тому, как точно

она выбрала время для устройства своих дел: именно те самые дни, когда все люди — все, кроме

придворных трутней, — не думают о своих делах. Поражает ее способность уверить окружающих, что

каждый ее поступок естествен, что даже расчетливые колебания между молодым важным лицом и

старым важным лицом могут только украсить ее в глазах общества — все-таки удивляешься той мере

цинизма, какой достигла Элен.