По ту сторону грусти (СИ)

А он, тем временем, делился идеями о кадровых перестановках, хотя ему очевидно было не до этого. Дело в том, что Горбачёв уговаривал Андропова ввести в Политбюро Воротникова и Соломенцева, кандидатом сделать Чебрико­ва, а секретарём ЦК - Егора Лигачёва. Говорил: "Это наши люди", уверял, что поддерживать они будут в любой ситуации.

Алеся с отвращением выслушивала рассказы об этих визитах. К Горбачёву она относилась, как к последнему королю Речи Посполитой, Станиславу Августу Понятовскому - смазливому бездарному любовнику Екатерины Второй. Она всегда называла его предателем и тряпкой, притом что к советским реваншистам даже с натяжкой не относилась. Её подруга Влада ненавидела Горбачёва вполне открыто за то, как он обошёлся с Громыко. Она тоже оскорблялась и переживала за любимого министра, но всё равно не с той остротой - и только теперь ей стали сполна знакомы подобные муки. Может, даже более утончённые - ибо всё неявно, отложенно, исподволь.

Когда-то, когда она была страстной бонапартисткой, она не могла читать Толстого - от возмущения пылала и принималась, как ягуар, метаться по комнате. Сейчас было то же самое от заново вскрытых, как надрез на коже, подозрений. И Алеся не выдержала и снова понеслась на Кальварию, хотя заклинала себя перед тем страшными клятвами, что не ступит туда больше ни ногой.

Её встретила Пани. Её бледное лицо, как с картин Кранаха, удивлённо просияло:

- Надо же, панна Стамбровская! Мы за вас обеспокоились, вы так были растревожены. Но я рада, что вы снова почтили нас визитом. Что угодно вам узнать теперь?

Алеся не была настроена на глубокое погружение, хватило ей последнего раза. Она просто сумрачно протянула Пани фотографии Чебрикова и доктора Чазова. А потом, помедлив, вынула из потайного кармана сумочки фотографию Андропова. Холодным, но подрагивающим голосом изложила вопрос. От нахлынувшего бессилия опустилась на лавочку у случайной могилы и застыла.

Госпоже Кальварии она доверяла. И всё равно закрыла глаза, и хлынули волны, пошли частоты, и шум, и передача.

Пани тронула её за плечо холодной шёлковой рукой. И, разжав чуть привядшие пепельно-розовые губы, вымолвила: "Невиновны".

Её вердикт совпал с Алесиным.

И она сползла с лавки, упала на колени и счастливо, хотя всё равно скорбно, разрыдалась.

Слёзы стали её постоянным спутником. "Что слёзы женские? Вода!" - она как-то вспомнила и возненавидела это высказывание. В то же время и правда стыдилась. Но иначе не могла. Иначе она б давно отравилась или застрелилась.

И, студя свои колени на кладбище, она плакала не только от облегчения. Она поняла, какой была дурой. Как близки были ей и пошлая мнительность, и суеверие. Автор той злосчастной статьи увлёкся построениями и явно притягивал факты за уши, преувеличивал бодрость и силы Андропова - а она ведь его видела, и весной, и летом, видела, какой он больной, хотя держался из последних сил - "на честном слове и на одном крыле". Разве не это - лучшее доказательство? Она каялась. Сожалела, что много сил потратила на отрицание скандальной гипотезы - а стоило бы просто быть с ним.

А ещё она бессильно царапала ногтями землю: если б все эти досужие авторы знали, в чём дело... но никто, конечно, не поверит. А правда более фантастична и страшна, чем можно помыслить. Она читала и откровенно бульварную версию об экстрасенсах, и смеялась этой нелепице, и убивалась потом, насколько она оказалась верна: кто бы мог подумать, что главу Советского Союза медленно казнит юный инквизитор из параллельного пространства?..

Продолжались тошнотворные кадровые игры и рокировки в Политбюро, об этом рассказывал ей Андропов прерывистым голосом, изо всех сил пытаясь изобразить деловитость и жизнелюбивый настрой. Алеся слушала с комом в горле и думала: "Успокойся! Ну куда тебе!..". Раздирали сердце воспоминания (а сейчас - впечатления? так ведь?) разнообразных номенклатурщиков.

Горбачёв: "Осунувшееся, отёчное лицо серовато-воскового цвета. Глаза поблекли, он почти не поднимал их, да и сидел, видимо, с большим трудом".

Лигачёв: "Я зашел в палату, вижу: сидит какой-то человек. Пижама, нательная рубашка, что-то еще такое домашнее. Тут капельница, кровать. Я подумал, что это не Юрий Владимирович, а какой-то другой человек, а к Андропову меня сейчас проводят. А потом почувствовал, что это он. Ну, он это отнёс, наверное, просто на счет моего волнения. Он говорит:

- Ну, расскажи, как ты живешь, чем занимаешься, какие проблемы.

А я понимал, что долго докладывать не могу, потому что че­ловек болен. Доложил кратко по работе. Потом еще минут десять-пят­надцать поговорили, чаю попили. Он сказал:

- Егор Кузьмич, решили вас дальше двигать.

Я поблагодарил и поехал.

Это было в декабре, а в феврале он ушёл из жизни..."