По ту сторону грусти (СИ)

Между тем, пришёл февраль. У Андропова постепенно отказали обе почки - теперь переставали работать печень и лёгкие. Питание теперь вводили внутривенно. До этого Алеся кормила его с ложечки, как маленького. А теперь она, как и охранники, переворачивала ему страницы книг и документов. Самостоятельно удержать книгу Юрий Владимирович не мог и видел теперь только одним глазом.

Алесе казалось, что и она не может делать ничего. Ни гладить одежду, ни ходить на работу, ни мыть посуду. Руки опускались сами собой. Ноги подкашивались.

Она смотрела на календарь и понимала, что близок конец. Не Андропова. Не эпохи. Не врачебной борьбы. Не её страданий. Просто, без лишних пояснений: конец.

И ей хотелось сделать одно: лечь и лежать неподвижно, глядя в потолок. А быть может, в стенку.

Была суббота. Безликий факт. Все дни слились в один выматывающий ад.

Но этим утром Алеся ощутила странное просветление. До душевного подъёма было далеко - но всё происходящее требовало сосредоточенности и казалось очень значительным.

Она как-то враз собралась и огляделась - светлым, холодным взглядом.

На удивление чисто оказалось в квартире - и Алеся минут семь расхаживала, дивясь на неё, как на чужое жилище. Кое-где смахнула пыль, что-то убрала, что-то расставила.

Костюм оказалось не нужно ни гладить, ни чистить. Алеся надела его и залюбовалась: сидит как влитой. В нём она как в футляре.

К нему лучше всего подходила пепельно-белокурая причёска крупными волнами (насколько их можно изобразить на недлинных волосах). Лицо должно быть безупречным - как фарфор. А губы, конечно, тёмным, винным. Тоже хорошо получилось. Алеся снова улыбнулась отражению в зеркале.

Да, конечно, вино. Она решила, что лучше всего крымское. Бокал - один-единственный, хрустальный, с насечками - оставила томиться в красном углу.

Сама вышла в уличный холод и поковыляла под мост, чтоб добраться до цветочного магазина. Там распотрошила кошелёк, как тело на вскрытии. Вывернула донага.

Некрупные белые розы. Кровяно-красные гвоздики. Пышная зелень. Мелочь декоративная. Она еле дотащила эту охапку до дома.

В гостиной она задёрнула шторы и зажгла свечи - много, как и любила. Цветы тщательно разложила по полу.

Сначала хотела поставить Вагнера, но подумала, что он здесь будет как слон в посудной лавке - вот Моцарт то ли дело.

Застыв посреди комнаты, как статуя, слушала. Потом вздохнула и взяла бокал. Полились уже ноты второй части, Kyrie eleison - "Господи, помилуй". Алеся чокнулась со своим отражением и подняла руку с бокалом ввысь, словно перед нею собралось многочисленное общество. Затем медленно и торжественно осушила его - и так же аккуратно поставила в красный угол, возле лампады.

Алеся распростёрлась на полу, как крестоносец, и закрыла глаза. И досадливо подхватилась: орден-то она забыла!

Только когда бордовый крестик занял место на лацкане, она со вздохом удовлетворения вытянулась и сложила руки на груди. Наконец пришло ощущение, что всё правильно и всё хорошо. И цветы, кстати, пахли чудесно.

Алеся не то, чтобы заснула - но слишком уж крепко задумалась. Она опомнилась, обнаружив, что несуразно замерла прямо посреди дорожки. Под ноги ей спланировала ворона. Она склонила голову, глядя на Алесю, и коротко каркнула - и снова взлетела к сородичам: они оглашали воздух резкими криками.

Нет, некогда пялиться в небо. Алеся занервничала и посмотрела на часы. Вроде бы четыре, нет, полпятого - цифры были никак не обозначены. Бесполезнейшая "дизайнерская" вещица, повелась ведь, купила. И как определить время? А его просто не было.

Алеся торопливо зашагала по плотно убитому снегу. Она шла с обнажённой головой, но мороза не ощущала. На волосах оседали мелкие редкие снежинки. Но ей было всё равно. Она уже подходила к желтовато-бежевым корпусам Центральной кремлёвской больницы.

С каждым шагом всё тревожнее и тоскливее становилось на душе.

Конечно, Алеся шла к нему.

И непонятно было, что сильнее её терзает: неизбывная жалость к Юрию Владимировичу или непонятный стыд, словно она опаздывает на собеседование или важную встречу.

Поэтому, куда кинула шинель, она не помнила. Главное, что мундир хорошо сидел. В последний момент сделала выбор в его пользу.

Очень странно, чёрный как ночь, зловещий - а Андропов терпеть не мог, когда она старалась надеть что-то светлое, жизнерадостное: ему казалось это пошлым трюком, лицемерием, и он просил её надевать этот китель, напоминающий о Йоганне Вайсе и Штирлице.

Её шаги гулко отдавались в коридоре. Скорее, скорее. Удивительно, что никто не видел и не слышал. Проходили мимо, словно она прозрачная.

К заветной палате Алеся подходила со сбившимся дыханием. Она внезапно замедлилась: каждый шаг давался тяжело. Её словно сковал страх перед той болью, что придётся пережить.

Но она, закусив губу, ступила через порог и, собравшись с духом, взглянула на него.