По ту сторону прав человека. В защиту свобод

Марсель Гоше отмечает: «Освобождение индивидов от первичного принуждения, которое связывало их с сообществом как предшествующим им принципом порядка и при этом окупалось весьма эффективными иерархическими отношениями между людьми, вопреки здравому смыслу и его прямолинейным выводам, не снижало роль авторитета, а, напротив, постоянно способствовало ее расширению. Бесспорная свобода действий, полученная индивидами в самых разных сферах, никоим образом не воспрепятствовала и даже, наоборот, неизменно благоприятствовала формированию обособленного от сферы гражданской автономии и дополняющего ее административного аппарата, все больше отвечающего за руководство коллективом в мельчайших подробностях его жизни […] Чем больше увеличивается право людей на определение своего общества, тем больше организующая деятельность бюрократического государства, прикрывающаяся тем, что именно она гарантирует им осуществление этого права, на самом деле лишает их этой способности»[121].

Что можно сегодня сказать о «царстве прав человека»? В современной жизни вопрос об основаниях практически больше не ставится. Наши современники перестали обосновывать права природой человека с тех пор, как стало известно, что до жизни в обществе не было никакого «естественного состояния», и особенно когда выяснилось, что «природа», если она вообще может нам что–то сказать, ведет в направлении, которое принципиально отличается от идеологии прав. Но не стали наши современники и кантианцами. Скорее, они стремятся сохранить понятие «достоинства», отделив от него любое представление о нравственном законе. «Уважать достоинство другого человека, — отмечает Пьер Манан, — значит уже не уважать то уважение, которое он питает в себе самом к нравственному закону, а все больше уважать сделанный им выбор, каков бы он ни был, покуда в таком выборе осуществляются его права»[122].

Говоря точнее, современная тенденция заключается в превращении в «права» всевозможных требований, желаний или интересов. Индивиды в пределе должны иметь «право» на удовлетворение какого угодного запроса, уже потому, что они могут его сформулировать. Сегодня требовать своих прав — значит просто пытаться максимально увеличить свои прибыли. Появление фигуры потребители прав стыкуется, таким образом, с экономическим идеалом человека, занятого исключительно увеличением полезности. «У Homo oeconomicus, занятого собственной прибылью, — отмечает Ги Рустан, — в мире политики есть аналог, а именно индивид, определяемый своими правами»[123]. Вот почему гражданину все сложнее найти свое место в обществе, политически мыслимом по образцу саморегулирующегося рынка. Права, сведенные к простому каталогу желаний, выписанных в качестве множества потребностей, постоянно размножаются, и больше уже никто не ставит вопрос об их истинном основании. Эта инфляция прав соответствует тому, что Майкл Дж. Сэндел назвал «процедурной республикой», а также утверждению и закреплению фигуры «независимого индивидуалиста» (Фред Зигель)[124].

Так в каком обществе мы теперь существуем — в том, которое «соблюдает права человека», или же в том, которое решило наделить правом все формы желания, «признать» все стили жизни, все способы существования, все предпочтения и ориентации, лишь бы они не слишком мешали предпочтениям и ориентациям соседей? Не ведет ли признание прав человека к узакониванию всех возможных склонностей?

Так или иначе, широкое распространение прав влечет их обесценивание. Симон Гойар–Фабр пишет: «Этот безграничный плюрализм порождает трагическое опустошение: опустошение юридическое, поскольку понятие права растворяется в бесконтрольном движении бесцельных требований; опустошение онтологическое, поскольку отказ человека от личной ответственности ради так называемой коллективной ответственности на деле порождает безответственность […]; опустошение аксиологическое, поскольку полная вседозволенность, являющаяся горизонтом безумного перепроизводства прав, содержит в себе зародыш перехода к крайностям, когда чрезмерность и невоздержанность вот–вот снесут насыпи, преграждающие путь нигилистическому потоку»[125].

Другое следствие, непосредственно связанное с утверждением индивида и его прав, состоит в необычайном росте могущества юридической сферы, которая теперь считается способной самостоятельно регулировать политическую жизнь и умиротворять общество. Токвиль говорил, что в США нет такого политического вопроса, который однажды не получил бы решения в качестве вопроса судебного. Такое положение дел постепенно распространилось и на все остальные западные страны, где полномочия судей постоянно расширяются, а социальные отношения все больше определяются в контексте права. «Политическое пространство становится попросту тем местом, в котором индивиды […], представляемые в качестве рациональных субъектов, движимых личным интересом, но не покушающихся на мораль, соглашаются подчинить свои требования процедуре судопроизводства, которую они считают справедливой»[126].