По ту сторону прав человека. В защиту свобод

Проблема в том, что декларации прав, в той мере, в какой они стремятся охватить все возможности, неизбежно оказываются более размытыми, чем национальные законы. Тогда сложность в том, чтобы перевести эти декларации в позитивное право, не нарушая консенсуса, предметом которого они являются. Отсюда парадокс, хорошо описанный Пьером Менаном: «Если в будущем в делах правосудия мы будем полагаться главным образом на права человека, “способ суждения” потеряет определенность. Уделом судей, и в этом весь парадокс, станет постоянно растущий произвол, то есть то, от чего наши режимы как раз и хотели защититься, когда ввели в действие конституционный контроль. Все дело в том, что власть, заметившая, что может действовать произвольно, не замедлит воспользоваться открывшимися возможностями и злоупотребить ими. То есть она будет стремиться к деспотизму»[127].

Международное право, родившееся из вестфальского порядка (1648), сегодня в определенной мере аннулировано идеологией прав человека, которая оправдывает право (или долг) «гуманитарного вмешательства, то есть превентивной войны, которая раньше всегда уподоблялась агрессивной войне. Это право на гуманитарное вмешательство, открыто нарушающее хартию ООН, не имеет никакого прецедента в праве наций[128]. Оно предполагает, что любое государство может по своему произволу вмешиваться во внутренние дела любого другого, также совершенно произвольного государства под тем предлогом, что надо помешать ему «ущемлять права человека». Оправдывая политико–военный интервенционизм, которому теоретически должна была положить конец деколонизация, это право позволяет ряду стран или организаций, утверждающих, что они действуют от имени туманного «международного сообщества», навязывать свое мировоззрение кому угодно, не учитывая ни культурных предпочтений, ни общепринятых либо ратифицированных демократическим путем политических и социальных практик. Легко понять свойственный такой доктрине риск искажения, который попросту открывает дверь бесконечным войнам, раз jus ad bellum заменяет собой jus in hello.

Идея правосудия без границ, конечно, может соблазнить. Однако надо понимать, что такое правосудие сталкивается с непреодолимыми трудностями. В действительности, право не может парить на политикой. Оно может действовать только внутри определенного политического сообщества или же выступать результатом решения нескольких политических образований вступить в тот союз, который они считают нужным. И это означает, что, пока не существует мирового правительства, право на гуманитарное вмешательство обречено оставаться правовой иллюзией.

Всякому правосудию необходима политическая сила, которая служит по крайней мере для его исполнения. В отсутствие мирового правительства силой, которая призвана играть роль глобальной полиции, могут быть только вооруженные силы, достаточные мощные, чтобы никто не мог им противиться. Поскольку же армии всегда служат определенным государствам, это означает, что будет закрепляться гегемония отдельно сверхдержав, и наивно было бы думать, что первым делом они преследуют вовсе не собственные интересы, пусть и прикрывая свои агрессивные действия моралью и правом. Из этого следует, что среди подозреваемых в нарушении прав только слабые понесут наказание, тогда как сильных, которых вряд ли удастся заставить наказать самих себя, никто не потревожит[129]. Но правосудие, не являющееся тождественным для всех, попросту не заслуживает такого названия.

Вспомним замечание Прудона: «Тот, кто говорит о человечестве, желаем обмануть». Карл Шмитт уже отметил, что «понятие человечества является идеологическим инструментом, особенно полезным для империалистической экспансии, и в своей этико–гуманитарной форме оно выступает специфическим средством экономического империализма»[130]. Так или иначе, человечество не является политическим понятием. Следовательно, «глобальная политика прав человека» также является противоречием в определении.