По ту сторону волков

— Наверно, и отрабатывают. Но тоже, знаете… От этих галочек много проку не видели. И усвоили черти, что хоть от зари до зари работай, хоть спустя рукава — из нищеты не выбьешься, но и с голоду совсем пропасть не дадут. Тусклая, в общем, жизнь, без изюминки, без света в окошке. А тут — красавиц-лошадей привезли. И вот видят они этих лошадей, и глазенки у них загораются, и тут они выясняют, что лошади практически без охраны и что угнать их ничего не стоит. Так для них это — прик-лю-че-ние, такое же осуществление мечты, как для нас с вами, к примеру, оказаться вдруг наяву на одной шхуне с детьми капитана Гранта.

— Романтика, хотите сказать?

— Да, романтика. В том преломлении, какое нашла она в их темных, искореженных, остервенелых мозгах. Что они могут придумать, кроме того, чтоб на этих лошадях запугивать других, а порой и получать благодаря лошадям преимущество в драке? Да, «конный пешего всегда забьет». Иного им просто и не дано выдумать, иное — вне пределов их мира, вне пределов того, что они с молоком матери впитывали, чему на примере взрослых учились, видя суму да тюрьму… Но если отбросить темноту и искореженность, их романтика — точно такая же, как наша.

Врач взвесил это в уме.

— Понимаю… Но если продолжать эту линию, то и фабричные с ремесленными такие же романтики: то, что раньше было балами и дуэлями, у них стало танцульками и драками-поножовщинами, но суть, если копнуть поглубже, одна и та же? Так?

— Так. Ведь все эти балы и дуэли лишь издали красивыми кажутся. Что дуэль, что свалка с ножами, напильниками или отвертками — один хрен. Смертоубийство поганое. Вон, со школы помню, что Пушкин в живот был ранен. Вы — врач, я — фронтовик, мы оба представляем, что такое ранение в живот. Худшую мерзость трудно представить, верно?

— Верно, — кивнул врач. — Трудные и мерзкие ранения. Кишки развороченные, и вообще… Кал и смрад. И умирает человек мучительно, если рана смертельная.

— Вот, вот. А мы твердим: «Невольник чести!» И ладно бы какой благородной… Но невольниками стадной чести я им быть не позволю. Насколько от меня зависит… Ну, так вот, в какой-то момент, когда я уже думал, как их получше и побыстрее свалить с плеч и сплавить на лесоповалы, вдруг увидел я в них просто порченых пацанов с разгоревшимися глазенками. И стал я, видно, невольно разговаривать с ними, как с пацанами, простые «нельзя» объяснять и даже, что ли, цацкаться с ними. То есть со всей суровостью и без поблажек, конечно, но, знаете, с этакими особенными интонациями… Вот они, видно, и прониклись. И приняли мое правило: что по серьезному делу я спуску никому не дам.

— Странно… — проговорил врач, размышляя над моими словами. — С одной стороны, вы вроде за каждого человека вполне душой болеете, а с другой… Готовы пожертвовать теми, кого оборотень погрызет, ради целесообразности, ради того, что общий процент преступности будет ниже. Неужели вам страх нужен? Нужно, чтобы над всей округой вечный ужас висел? Страх — он на том порядок наводит, что всю мерзость вглубь загоняет. А стоит ему исчезнуть — и вся она с еще большей силой наружу попрет. Не вяжется все это. Сложный вы человек.

— Никакой я не сложный, — скривился я. — Вот он, весь перед вами, как на ладони. И не болею я душой за каждого человека. Страх ли, не страх ли — я порядка хочу. Это уже вопрос необходимости, о котором вы думать не желаете. А вот если бы вы считались с грубой реальностью, то поняли бы, что и страх нам до поры нужен. Он — как обручи, бочку стягивающие. Хоть страхом, но приучить людей сидеть тихо. А потом, по ходу дела — обруч за обручем тихонько убирать, по мере отпадания их надобности: сперва оборотня, потом еще кого, и так уже к новому порядку прийти. Лес рубят — щепки летят.

— Всякая щепка тоже жить хочет, — тихо заметил врач.

— А не всякой это дозволяется, — бросил я. — Вон, сколько мы врагов революции, шпионов всяких, диверсантов и предателей в расход пустили. И ведь правильно пустили, так?

— Правильно, — согласился врач.

— Вот именно, правильно. Но если б вам лично велели расстрел в исполнение привести — легко ли вам было бы живого человека шлепнуть?

Врач резко остановился и повернулся ко мне.

— Вы что, меня провоцируете?

— При чем тут это? — я развел руками. — Я только о том, что, может, я об этих пацанах хлопочу, чтоб все они по собственной дури в северных широтах не сгинули, а влились в ряды строителей. Лучше одно-два предупредительных убийства, чтоб одернуть и на место посадить, чем…

— Не знаю, не знаю, — покачал головой врач. — Вроде по пунктам вы все правильно излагаете, а путаница в итоге выходит большая. Да и к месту ли все это? Мы уже к Митрохину подходим, где ваш вурдалак уже повязан и вот-вот свою смерть примет. На том ваш страх и кончится, опора надежд ваших.

— Неужели, по-вашему, они правильного человека поймали? — усмехнулся я. — Никакой инвалид не сумел бы драпать от меня так, как та тварь драпала.

— Откуда ж у этого инвалида огнестрельное ранение?

— Вот нам и надо выяснить, откуда.