По тундре, по железной дороге: и вновь звучат блатные песни!

Но не всё так просто. Зададимся вопросом: а для чего Смирнову переносить встречу в теплушку? Он мог спокойно сказать, что с Шурмаком встречался в бараке на Койташе и там напел ему песню о побеге. Тем более представители совета ветеранов должны были сообщить Смирнову эти детали. Хорошо, допустим, они напомнили Смирнову лишь о событии — общении с молодым пареньком, но не о месте этого общения (что довольно странно, поскольку речь шла о поисках конкретного человека, а не о его «разоблачении»). Вот старик и попал впросак… Тогда выходит, что места встречи с Шурмаком Смирнов в самом деле не помнил. В любом случае с памятью у Петра Смирнова — большие проблемы. Полагаться на то, что в этой памяти всплыла фамилия Шурмака или даже его имя, я бы лично поостерёгся. Самое большее — старик мог подтвердить, что распевал песню с каким-то пареньком. А где, когда — как говорится, стёрлось за давностью лет. Кстати, Смирнов утверждал, что в Среднюю Азию после ранения он попал только в 1943 году. Так что при использовании подобных свидетельств надо, что называется, «делать сноску на ветер».

Теперь об утверждении, что «Побег» мог создать лишь профессиональный поэт. Ещё во время первого прочтения меня неприятно удивило явное несоответствие между первым и вторым куплетами песни. Первый («Это было весной») — литературно выверенный, образный, яркий. Второй — чудовищно косноязычный, нелепый, невразумительный:

Слёзы брызнут на руку иль ручку нагана,
Там вдали ждёт спасенье — золотая тайга.
Мы пробьёмся тайгою, моя бедная мама,
И тогда твоё слово — мне священный наказ!

Понятно, что «ручка нагана» вместо рукоятки — безграмотность: между револьвером и кастрюлей всё же есть небольшая разница. Хотя в просторечии такое редко, но встречается. Например, в письме-исповеди бывшего коммуниста Георгия Кудрявцева на имя Сталина в 1926 году: «Иногда батька… бил терпеливо ручкой нагана по голове виновного с криком: “Стерва, в мать, в бога, позоришь революцию”». Так что на эту мелочь закроем глаза. Но вот рифмовать «тайга — наказ» — совсем ни в какие ворота даже для молодого автора: он же всё-таки учился стихосложению. А уж две последние строки — вообще абракадабра. Почему слово мамы — «священный наказ» для зэка лишь тогда, когда он «пробьётся тайгою»? А до этого? И что за таинственный «священный наказ»? О чём вообще речь? Подобные «красивости»-выкрутасы характерны как раз для жанра уличного «жестокого романса», каковые сочинялись когда-то приказчиками, парикмахерами, телеграфистами и вообще народом малограмотным, но с претензиями на «изячный стиль». Нередко элементы такого стиля встречаются и в фольклорных творениях блатных, босяцких, лагерных самодеятельных акынов.

Григорий Шурмак к моменту публикации «Побега» таковым явно не являлся. Что это — куплет, заимствованный из лагерного фольклора или более поздняя намеренная стилизация? Во всяком случае, молодой образованный парень, занимавшийся в литературной студии, в 1942 году выражаться столь косноязычно и нелепо, на мой взгляд, попросту не мог.

Ещё один любопытный штрих: упоминание «курьерского» поезда (то есть пассажирского высшей категории, следующего с высокой скоростью без остановок на небольших станциях). Какой идиот пустил бы курсировать курьерский поезд между маленьким рабочим посёлком (статус города Воркуте был присвоен в 1943 году) численностью около семи тысяч человек — и Ленинградом?! На эту несообразность сразу обратил внимание Анатолий Попов, даже вынес в заголовок — «Кто пустил курьерский в тундру?»:

«За 64 года песня обросла множеством новых, народных куплетов, но во всех её вариантах неизменными остаются первые строчки припева. Я как-то спросил у Григория Михайловича: откуда в тундре 1942 года взялся “курьерский”? Каким ветром его туда занесло?

“Мне ведь было 17 лет. Я знал, что в тундре Пётр Смирнов строил железную дорогу. А раз есть дорога, почему бы по ней не мчаться курьерскому?!”»

Для начала заметим, что первые строки припева в разных версиях песни не остаются неизменными, а как раз варьируются: «по тундре, по широкой дороге», «по тундре, по стальной магистрали», «где мчится скорый», «где мчится поезд»… Несведущий юноша вполне мог допустить вольность с курьерским поездом из Воркуты. Но ведь Шурмак утверждал, будто Петру Смирнову «песня так понравилась, что он заставлял меня петь с ним до тех пор, пока не запомнил». Продолжались такие спевки долго и по два раза на день. Как же бывший зэк, отмотавший в воркутинских лагерях пять лет, не обратил внимания на столь очевидную нелепость и не поправил парня? Это просто немыслимое, фантастическое допущение, учитывая то, что воровская братия прекрасно разбиралась в типах поездов, поскольку «бомбила» их постоянно — как пассажирские, так и товарные.