По тундре, по железной дороге: и вновь звучат блатные песни!

с комментарием: «…распавшаяся в истории “связь времён” восстанавливается в песне, можно заметить, несколько однобоко — по одной преимущественно генетической ветви… Преемственность поколений, единство народной жизни наново постигались в тюрьме. И здесь же встретились реки со всех концов России. В итоге, по поводу того или другого конкретного источника, мы не можем сказать со всей определённостью, блатная это мелодия или тюремная вообще, и кто её сложил — “вор”, “мужик” или “политик”».

Однако с этим утверждением я бы не согласился. Например, вор не стал бы петь о семье или жене. По воровскому закону, от родни он должен был отказаться, а жены и вовсе не заводить. Впрочем, тот же закон требовал от блатного порвать и связи с матерью — однако в уркаганских песнях образ матери всё же время от времени появляется. Вообще-то тезис «у вора матери нет» не следует понимать буквально: мол, «законник» должен был напрочь забыть мать. Ничего подобного! Одновременно существовал и другой императив: «Мать для жулика — это святое». Как же их совместить? Очень просто: вор, блатной (до «сучьей войны» это было практически одно и то же) обязан любить и почитать свою мать, но одновременно должен порвать с нею все связи, чтобы «мусора» не могли использовать родственные чувства в своих целях, бить по больному. То же — с семьёй.

Для «мужика», «бытовика» куплет о тюремной «преемственности поколений» звучал несколько чужеродно. Всё-таки они были за колючкой людьми случайными.

Другое дело — «политики». В период сталинских репрессий неожиданно оказалось, что многие из них — дети старых большевиков — «пошли тропой любимого отца» (как поётся в другой уголовной песне), который мыкался по царским тюрьмам. Насчёт деда, правда, это уже перебор. Так ведь и в уркаганском мире подобные «семейные династии» были редкостью.

К тому же «контрики» умудрились переделать «Централку» на свой лад, создав по её образу и подобию… «Лубянку»:

Цыганка с картами меня не встретила,
Дорогу дальнюю знал наперед:
Судьба-ревтроечка[19]

меня приметила —Прощай, семья моя, прощай, завод!

Припев:

Лубянка, все ночи, полные огня,
Лубянка, зачем сгубила ты меня?
Лубянка, я твой бессрочный арестант,
Пропали юность и талант
В стенах твоих.

Ведь знаю твердо я и без гадания —

Этапы долгие мне суждены,
Никто с родными мне не даст свидания,
Я не увижу слез своей жены.

Припев:

Лубянка, все ночи, полные огня,
Лубянка, зачем сгубила ты меня?
Лубянка, я твой безвинный арестант,
Пропали юность и талант
В стенах твоих[20].

Лубянская внутренняя тюрьма была создана в 1920 году внутри здания ОГПУ по Большой Лубянской улице № 2 (названия учреждения затем калейдоскопически менялись на НКВД, НКГБ, МГБ и, наконец, КГБ). Здесь содержались политические преступники. Через Лубянку в годы сталинских «чисток» прошли десятки тысяч видных коммунистов и советских работников, генералы, министры, чекисты, деятели науки, культуры и т. д. Видимо, в 30–40-е годы и родилась эта вариация.

В 1960-е тюрьму закрыли приказом председателя КГБ Владимира Семичастного. В январе 2001 года Владимир Ефимович так объяснил своё решение в интервью «Парламентской газете»: «Как-то решил я поинтересоваться, кто и за что сидит во внутренней тюрьме КГБ. Прошёлся по камерам — тюрьма-то ведь во дворе нашего здания. А там всего человек десять подследственных, и не за шпионаж, а за растрату в особо крупных размерах. Для чего им на Лубянке сидеть? Чтобы потом жертвами борьбы с режимом сделаться? Короче, отправили их всех в Лефортово, а тюрьму перестроили — сделали там столовую, кабинеты, складские помещения».

Впрочем, и Таганку «контрики» не обошли вниманием. Юрист Борис Утевский, о котором мы уже упоминали, в мемуарах сообщал об одном из произведений, посвящённых Таганской тюрьме:

«Было в ней что-то особенно мрачное, тяжёлое и давящее даже на тех, кто входил в её ворота не в качестве заключённого, а по делам службы. Когда я побывал в ней в первый раз, мне вспомнилось стихотворение неведомого поэта, заключённого в Таганке во времена царизма: