По велению Чингисхана

– Похоже на правду, – согласилась я: он умел убеждать, он похож на тебя, Джэсэгэй. – Похоже…

– Отчего же «похоже»? Это и есть правда. Если б решали мудрые женщины – сестры Усуйхан и Усуй! Пока им еще удается утишать волны ненависти к нам, но что будет потом – никто из нас не вечен: ни ты, ни я! А ведь даже кэрэитов, вечных наших союзников, мои родичи растаскивают между собой, деля целое ради призрачного личного могущества! Ф-фу! – дунь на это могущество и услышишь запах падали, оттаявшей из-под снега! А кто подстрекатель и зачинщик свар? Наш неугомонный Хасар! Ежики, вообразившие себя единорогами! И все бегут жаловаться к тебе… А ты на меня обижаешься… Конечно. Кто еще мне судья, кроме тебя? Что велишь, то и сделаю… Я хан, но ты – мать. И я подчинюсь…

И я обняла его ноги. До седых волос дожила твоя девчонка, Джэсэгэй, а ума – на пяточку помазать: то-то зачастили ко мне близкие сородичи и сыновья с жалобами на Тэмучина… Он и не отмечает их выдающихся заслуг, он и чинами их обделяет, и должностей для них жалеет… О, нам ли, с птичьими головами, понять суть тигриных мыслей Чингисхана? Нам ли понять черную бездну, заполняющую иногда его лазоревые глаза и вбирающую в себя весь свет и весь мрак Поднебесной?»

* * *

Ехали без остановок, пока не стало смеркаться, а встали у излуки реки, на высоком берегу полноводья. Ранее присланные нукеры поставили сурт для хотун, но она не стала входить во чрево жилища и велела постлать себе под открытым небом, как всякая потомственная кочевница.

Когда все отведали ужин, приготовленный нукерами, и уснули, утомленные переходом, она все еще вглядывалась в огоньки звездных кочевий, слушала плеск кормящихся рыб и сигнальные просвисты ночных пичуг, неведомо чем промышляющих во тьме вечного мира тайги.

Лошади хрупали травой согласно с мерными ударами сердца в груди Ожулун, и она едва не заснула, а может быть, и впала в сон, но услышала крики нукеров: «Хой! Хой!», вскочила, выпрямив спину, и увидела воочию лица нукеров, выхваченные из темноты светом факелов – все они устремились к самой кромке леса.

– Медведь! Медве-э-эдь! – верещали женщины в кибитках.

«Медведь… – успокоилась Ожулун: она знала, что медведь любопытен, но неопасен в эти сытные месяцы. Она вспомнила свой север и одного пришлого старика, который ей, маленькой девочке, казался смешным и диковинным. Он говорил, что человек после смерти становится медведем и что убивать медведя можно лишь тогда, когда он «сам пошел» на человека, иначе – грех.

«Вот уж такой он мудреный – медведь», – сказывал тот старик-тунгус, прибившийся однажды зимой к их кочевью. «Он – отец… его бить – нехорошо, девка… Каждый медведь носит в себе душу предка нашего… Я раз убил своего предка Сырка…» – «Зачем?» – спросила старого Ожулун. «А четыре олешка задавил… Я узнал – ум кончился, сердце совсем худой стал… Пошел, убил… Убил, лапу отрезал, стал лапу вверх бросать, чтоб имя-то узнать… – Пульба? – спрашиваю: нет, не Пульба – вниз ладонью лапа легла. Ильча? – спрашиваю: нет, не ильча. Сырка? – спрашиваю. Сырка… Легла лапа ладошкой кверху… Зачем дедушка олешка давил? Вовсе зря…»

Во сне Ожулун радостно смеялась.

А утром ощутила настоящий весенний прилив сил. Поляна высвечивалась лучами восходящего солнца, и звенели мириады комариных крыл, постепенно угасая, – где-то неподалеку было болотце. Бывшая северянка Ожулун, ведомая чутьем, нашла его почти пересохшим и увидела высокий, в рост человека пень, словно отступивший от края болотца. Кора давно уже осыпалась с него и истлела в прах у изножья остролистой травы; древесина, изведавшая и жару и холод, растрескалась и обуглилась дочерна. В верхушке пня Ожулун увидела вырубленный паз, а в пазу – поперечину, опираясь на которую косо стояли два бревна на сломанных жердинах с развилками…

«Амбарчик… – догадалась она. – И здесь жили прежние люди… Вон берестяной туес… В нем ветхие лоскутки ткани… Где они, эти люди?.. Кто их потомки? Пыль… Пыль и прах звездных кочевий. Не это ли ждет всех нас, о, Всевышний Бог-отец! О, великий Тэнгри!»

– Хотун-ха-а-ан! – звали ее спутницы.

Впереди синели горы.

Вечером добрались до своих, до Хайахсын, до невесток, которые уже развесили для сушки целебные травы.

Трав надо много пучков, ведь впереди – война.

Снова война, Хайахсын. Снова война, шустрые и звонкие невестки. Снова война, постаревшая Ожулун, великая хотун-хан.

Глава пятая Непокорные подлежат истреблению