По велению Чингисхана

Песнь дочери Илбиса[5]

Алаатай! Улаатай!

Я восемь дней не ела,

Я девять дней не наедалася.

О чем я сокрушаюсь…

А ты, воин молодой,

Отвернись от женской ласки,

Не думай завести детей.

Пусть обойдет тебя вражья стрела,

А твоя пусть вечно будет в крови.

Угощай меня печенью врага.

Пусть обойдет тебя вражья пика,

А твоя пусть в сердце попадет.

Я люблю молодым сердцем потчевать.

Пусть остроглазый тебя не увидит,

А ты ходи по кровавым полям,

До старости будь человеком войны…

Услышав это, Урянгхай-Саха

Не принял за проклятие,

Не счел за обиду.

Из олонхо П.А. Ойунского «Нюргун Боотур Стремительный»

Тогда Чимбаю было пять лет.

Он ясно помнит по сю пору, как тщательно и тщетно искали воины Таргытая Кирилтэя бежавшего Тэмучина. Они потрошили каждый сурт подобно тому, как охотник потрошит тушку добытого оленя, подозревая каждого в укрывательстве и подстрекая челядь к подслушиванию, подглядыванию и доносительству. Отец Чимбая, главный поставщик кумыса Соргон-Сура, имел множество подручных и подневольных, имевших к нему свои счеты. Посему он рисковал быть преданным и обезглавленным, лишенным имущества и осиротившим малолетних детей. В случае предательства он терял все, а что выигрывал в противном случае – неведомо. Рука судьбы водила его руками, голос судьбы нашептывал ему строй мыслей и порядок действий.

За укрывшимся Тэмучином присматривали старшая сестра Хадан и старший брат Чилайин. Сам же малолетний Чимбай, которого ни один умник не мог бы заподозрить в соучастии в сговоре, чтоб установить за ним слежку, являлся прямым связником между Соргон-Сурой и подростком Тэмучином. Уже в то время Чимбай не играл со сверстниками, а примыкал к мальчикам постарше, которые постоянно играли в охотников, остря зрение и силу рук в стрельбе из лука. Чимбай уже мог разглядеть двойную звезду в середине Большого Ковша в ночном небе, и это значило, что глаз у него острый. Он помогал старшим мальчикам расставлять палочки-мишени, втыкая их в землю для улучения, он не боялся встать на открытое место, являя собой живую мишень для стрел с тупыми наконечниками, если промахивались или он уворачивался от несильно пущенной стрелы, то брал ее себе. Так было заведено. Чимбай крутился среди юношей, набирающих мышечную силу, таскающих тяжелые камни, метающих копья, ломающих голыми руками сухие бедренные кости павших или убитых животных… Уметь ловить стрелы на лету – вот о чем он мечтал, глядя на самых ловких и удачливых, на тех, кто умеет высоко прыгнуть через натянутый меж двумя столбами сыромятный ремень, пропуская под собой стрелу, или же, подсев под нее, поймать ее на щит.

Кто бы заподозрил этого вечно занятого воинскими играми карапуза в осуществлении умысла и укрывательстве врага! Да ведь и исполнял он всего-навсего отцовскую волю, не осознавая смертельной опасности: он всего лишь всерьез играл в эту новую для себя игру до тех пор, пока Тэмучина не прекратили искать, пока отзвуки копыт Тэмучинова коня не утишила степная глубь…

Много позже, уже после разгрома тайчиутов, Тэмучин отыскал своих покровителей, свидетелей его скорбного пребывания в рабстве.

– В чем вы нуждаетесь? – спросил он Соргон-Суру. – Хочу отплатить вам за добро – добром же.

Соргон-Сура и дети догадывались о ханской милости. «Проси чинов и должностей – остальное прирастет!» – едва ли не хором говорили они отцу, и он вроде бы соглашался, однако вот что ответил он Тэмучину:

– Мальчик мой, клубок моей жизни размотался почти до конца. Чего может хотеть человек, который видел сосудов с кумысом больше, чем звезд на небе? Который обнимал их вместо женщин и берег, словно хрупких детей? Который не отличал себя от челядинцев ни в пище, ни в питье, ни в одежде? Дай мне земли, хан. Дай мне ее – я хочу кочевать свободно! Не вижу счастья в другом!

– Укажи эту землю – она будет твоей, старец!

– Я не думаю, хан, что у человека может быть что-то свое на земле, кроме земли. Мне по душе долина реки Селенги, бывшие мэркитские кочевья, хан. Распоряжусь скотом, скарбом и людьми, а потом посылай меня хоть к Восточному морю, хоть в пасть к песчаному удаву! Хватит с меня сидения в сурте вместо домового духа-абасы – пока еще не забыл я, Соргон-Сура, как щекочет ноздри запах боевых костров…

– Ха! – воскликнул хан и стегнул себя камчой в веселом возбуждении. – Дарую тебе звание дархан! Ты умен, как лис, и дальновиден, как сокол!