По велению Чингисхана

У всех, пожалуй, народов человек со стороны – а особенно тот, кто родом из племени, ранее враждовавшего с ними, – всегда будет удерживаться на неком расстоянии от важных дел, всегда будет вызывать некоторое недоверие, даже подозрительность у коренных жителей, что вполне понятно. Дабан знал об этом, потому и не смел мечтать попусту о высоком чине и должности, даже имея на то веские основания. Три года назад, когда сразу после войны в Китае ему присвоили чин тойона-сюняя, он очень обрадовался этому и, наконец, почувствовал себя более или менее уверенно, посчитав, что снискал настоящее доверие. Но и тогда не помышлял даже, что всего через полгода его назначат заместителем тойона-мэгэнэя, и уж совсем не надеялся, что в ближайшие лет пять-семь ему присвоят чин мэгэнэя, хотя на самом деле в большинстве случаев командовал как мэгэнэй.

И вдруг – такое назначение… И если вспомнить о вопросах хана, то, видимо, во всем этом решающую роль сыграла слава гур хана Джамухи, его великое имя.

Ведь среди молодых тойонов многочисленного монгольского войска есть, конечно же, много равных ему. И в том, что выбрали именно его, несомненна заслуга того самого прозвища «тэнгсик Джамухи», так надоевшего ему, ставшего неотъемлемой приставкой к его имени. Но сложно сразу сказать, почему они поступили так. Можно только строить разные догадки, предполагать.

Память у простых людей коротка, они за своими заботами почти забыли имя Джамухи. Зато для молодых воинов оно уже стало легендой. Особенно любят они его протяжные песни с их проникновенными, хватающими за душу словами, и поют их тайком от тойонов. Потому что большим тойонам не нравятся такие грустные песни о горе и страданиях, которые неизбежны в жизни любого человека, в их жизнях тоже: они считают, очевидно, что эти песенные жалобы и упреки судьбе посеют среди молодежи уныние, навеют тоску, что несовместимо с воинским делом, с уставом победоносного войска.

Но главное здесь то, конечно, что большинство тойонов всех уровней, включая и великих, не любят все, что имеет отношение к имени Джамухи, своего, пусть и мертвого, противника, и в этом Дабан много раз убеждался. И потому еще более удивительно, что их вождь в этом с ними явно не согласен. Нет, поразительный все-таки это человек – хан!..

* * *

Через несколько дней Соргон-Сура, получив на то разрешение у своего зятя Дабана, теперь уже ставшего для него непосредственным начальником, привез свою внучку с ребенком и поселил их в сурте, установленном для них в центральной черте Ставки.

Дабан прибежал в перерыве между многочисленными совещаниями, схватил в охапку жену с ребенком вместе, закружил по сурту:

– Ну что, рада?!.

– Еще бы не рада! Мы услышали об этом в тот же вечер… Мы праздновали, как могли!..

– А как могла новость дойти до вас так быстро? – удивился Дабан.

– А это дедушка отправил на лучшем коне своего вестника… – И Чюйэ рассмеялась, увидев, как жадно разглядывает сын золотой ярлык мэгэнэя, сверкающий на груди отца. – Не надо, Чимбай, зариться на эту штуку, это пока не твоя игрушка… – И не удержалась, похвасталась: – В нашем роду после дедушки и отца ты уже третий, кто удостаивается такого ярлыка!

– Значит, наш сын будет четвертым! – И он обнял Чимбая, понюхал его волосы. – Верю, что не подведет.

– И когда же вы отправляетесь?

– Примерно через месяц.

– А вернетесь?

– Ну, точно тут не скажешь… Месяца через два-три.

– Ох, как же это долго!.. – всплеснула руками Чюйэ, опечаленно поджала тонкие губы. – А я и без того соскучилась…

– Ну, не надо так огорчаться, дружочек. Даже на войну ходим, где всякое случается. А сейчас ведь едем на мирные переговоры, можно сказать – в гости… Проведем их и вернемся.

– Не знаю… На войне все-таки находишься среди своих, в случае чего, под их надежной защитой. Война – дело вам знакомое, привычное, хоть и опасное, – сказала Чюйэ, не сводя с него круглых печальных глаз. – А я почему-то очень волнуюсь и боюсь, что ты едешь в чужую страну. Все равно, что в стан разбойников… Можешь полагаться только на их благосклонность, приличие, на честность… А какая у них честность? Прямо мурашки по коже… – Чюйэ вдруг замолчала, стараясь удержать слезы, опустила глаза. – А тут сиди, жди, думай…

– Ну, что ты, золотце мое, о чем ты? – Дабан поправил волосы, упавшие на лоб жены, приобнял ее. – Я обязательно вернусь, все будет благополучно. А потом отпрошусь и приеду к вам на Селенгу.

– Все равно боюсь… Не знаю почему, но боюсь. Будь моя воля – вовсе не отпустила бы.

– Не надо думать о плохом. Как будто я еду к какому-то неизвестному народу. Ведь Хорезм – это великий Ил, где прочно обосновались давние законы, где развито образование. Так что нет никаких причин опасаться сартелов – тем более, что они сами заинтересованы в переговорах. К тому же, это не первый наш визит, еще раньше два раза илчи ездили: один раз с их стороны, а в другой раз – с нашей. Может статься даже так, что одной этой поездки мало будет. Нет, это просто мирный разговор, пусть и со всякими хитростями…