По волнам жизни. Том 1

— Как, миллион? Чего?

— Пройдем в подвалы с шампанским. Там свыше миллиона бутылок. Вы увидите и наглядно поймете, что такое миллион!

— Неужели так много? Разве столько вы продаете шампанского?

— О нет! В год по России мы сбываем лишь четверть миллиона бутылок. Но дело в том, что, во-первых, шампанское готовится 3–5 лет, а, во-вторых, не всегда вина отдельных лет одинаково удачны. Иной раз по неизвестной причине урожай не дает такого букета и такого качества, какие должны быть. Вин такого рода мы не выпускаем в продажу, не хотим портить своего реноме. А, чтобы не потерять рынка, продаем тогда из наших запасов шампанского, которое хранится в этих подвалах. Там собраны вина, полученные от урожаев нескольких лет.

Старший винодел имения рассказывает нам, как изготовляют шампанское:

— Коротко — дело так. Выдавливается виноград нескольких подходящих сортов, у нас употребляются три сорта, — смешивается. Это выходит купаж. Сусло с примесью дрожжей разливается в бутылки, закупориваются они. Потом устанавливаются наклонно — горлышками вниз, и так они стоят несколько лет. Это — чтобы дрожжи и вся муть из вина удалились. Они собираются на пробке. Для этого еще каждый день шевелят, слегка встряхивая каждую бутылку.

Потом, когда весь осадок соберется на пробке, ловким маневром его выбрасывают, вместе с пробкой. Тогда наступает самый важный момент — подливание ликера. Все высокое качество французских шампанских связано с искусством сделать ликер! Рецепты ликеров составляют фамильную тайну французских шампанистов и, вместе с тем, источник их богатства. Секрет рецепта передается от отца к сыну, но посторонним не открывается. Не знаем рецепта и мы…

— Как же вы тогда вино готовите?

— Очень просто: нанимаем на службу знающих секрет французов-шампанистов! Он прослужит у нас, на прекрасном жалованье, несколько лет, накопит денег и едет домой, в прекрасную свою Францию. Берем тогда другого. И сейчас есть у нас такой француз-шампанист. Вы его увидите.

Когда ликер подлит, бутылка закупоривается, засмаливается и еще с год или больше выдерживается. Тогда шампанское готово!

Входим с яркого цвета в полутьму подвала-тоннеля. По обе стороны прохода, — на деревянных стойках, несколькими ярусами лежат бутылки, с пометкой белой краской на правом боку.

Идем, идем… В глазах рябит от бутылок. Но вот, слава Богу, виден конец тоннеля. Все? Какое там! Переходим во второй такой же подвал…

Снова пробираемся среди моря бутылок.

Нагоняем партию рабочих. С чрезвычайной быстротой и ловкостью, работая обеими руками, они шевелят бутылки. После встряхивания белая красочная пометка оказывается уже не с боку, а наверху.

— Это для контроля, — объясняют нам. — Каждый день контролер по положению метки проверяет, действительно ли в данный день каждая бутылка была встряхнута. Метка, выделяющаяся особым положением среди других, сразу указывает пропуск.

Идем уже полусознательно. Внимание притупилось, в глазах рябит от бесконечных рядов бутылок.

Вот, виден свет. Что такое, неужели конец тоннеля? По счастью, да!

Светлая комната, залитая солнцем. В нее радостно войти после полумрака подвалов. Несколько рабочих ловко и быстро выбивают пробки из бутылок. Пробки вылетают, вместе с осадком, при ничтожной потере чистого вина. После этого в бутылки подливается ликер.

Здесь с видом хозяина суетится упитанный, черноусый, тщательно прифранченный, с красной гвоздикой в петлице француз-шампанист. Гости в Абрау не часты, и черные глаза француза быстро бегают по фигурам вошедших, особенно по женщинам.

Переходим в контору. Здесь, в большой светлой комнате, уже расставлены столы и стулья. Целая батарея бокалов.

Появляется шампанист, а за ним несут поднос с открытыми бутылками.

Ого, здесь шампанское пьют, как воду! Бокал глотается за бокалом, и настроение поднимается. Шутки, остроты, песни. В честь француза хор — довольно нестройный — поет «Марсельезу».

Но француз очень доволен: раскланивается, прижимая театрально руку к сердцу. Делает служителям жест. Приносят новую батарею бутылок. Бокалы пенятся… О, господи, есть же предел всякой емкости!

Нас предоставляют теперь самим себе. Освежающе действовала на затуманенные головы прохлада озера. Молодежь с песнями поплыла на лодках, роняя нетвердыми руками весла. Другие разбрелись по виноградникам.

Но хозяйка нас созывает:

— Обедать пожалуйте!

— Как — обед? Какой еще обед? Да разве мы что-нибудь можем в себя еще вместить…

Обед — роскошный, обильный. Бедная хозяйка, она очень огорчена: блюда уносятся почти нетронутыми.

Было уже темно. Лошади покатили быстро. Кучера, также бывшие под влиянием дегустации, гнали вовсю.

Мы проезжали через тучи летающих светляков. Они то вспыхивали по сторонам экипажей, то гасли. Иные гнались за нами, сколько могли.

Рыбакова прошла

В одном из петербургских садов, поздней уже ночью, я видел скромную певичку Рыбакову. На маленькой сцене, среди ужинающей публики, она распевала модный тогда романс:

Нет, это не пройдет, нет, это не пройдет,
Нет, это не прой-де-ет!