По волнам жизни. Том 2

Пришло к нам и несколько коммунистов, между ними большевицкий сановник второго ранга — Архангельский, председатель туркестанской правительственной комиссии, член всемогущего ВЦК[167]. Его присутствие объяснялось тем, что с этим эшелоном уезжал Н. А. Димо, а с последним у Архангельского были особые отношения. Когда-то Архангельский, разыскиваемый жандармами, нашел убежище в агрономической лаборатории, которой заведовал Димо, тоже социал-демократ[168]. Архангельского это спасло, и он испытывал чувство благодарности к Димо и покровительствовал ему.

Внезапно — тревога: с обоих входов в вагон появились команды красноармейцев, выступает вперед чекист в кожаной тужурке… Грозный возглас:

— Что это за собрание?!

— Это не собрание, а уезжают в Ташкент профессора местного университета с семьями! Их коллеги провожают отъезжающих.

Чекист смотрит с недоверием.

Выступает Архангельский:

— Товарищ, я член Вецека[169] — Архангельский! Удостоверяю вам, что это собрание вполне легальное. Это действительно профессора Туркестанского университета и их семьи. Хотите посмотреть мой партбилет?

Чекист почтительно кланяется.

— Не беспокойтесь, товарищ! Вашего заявления для нас вполне достаточно.

Он уводит караул.

Неприятное настроение у нас рассеивается, когда мы усаживаемся за стол, заставленный скромным, но тогда казавшимся очень лакомым угощением, а главное — бутылками с водкой и вином. Угощением распоряжается С. Н. Наумов, еще до ужина наугощавшийся так, что с трудом связывает речи, но недостаток красноречия заменяющий громкими пьяными возгласами.

Уселось за стол человек тридцать пять, в том числе две-три дамы и местные власти: толстяк — начальник вокзала, чернявый комиссар вокзала, в своей кожаной тужурке, — краснобай из рабочих, и некоторые другие. Профессора уселись из более почетных. Остальные и молодежь толпились в проходах или угощались в купе.

Речи начал Н. А. Димо. Тяжело было слушать его слова. Очевидно, он уже решил сделать ставку на коммунистов, и его речь была сказана в ярких коммунистических тонах. По лицам присутствующих чувствовалось, что впечатление — тягостное. Должно быть, и у меня, сидевшего в центре, вместе с властями, выражение лица было при этом слишком красноречивое, а может быть, я неосторожно что-либо произнес… Я только заметил, что Архангельский наблюдает за мной с особым вниманием.

Что-то митингового характера стал тянуть комиссар, прерывавший свое изложение громкими возгласами, в духе трафаретных митинговых лозунгов. Настроение все сгущалось.

Поднялся Архангельский и, обращаясь уже лично ко мне, стал говорить о науке вообще, об ее значении для Туркестана и для народа, особенно для пролетариата. Этого, говорил Архангельский, некоторые не понимают…

— Вам, — бросает он ядовито уже прямо мне, — все мерещится милый вашему сердцу Керенский!

— Придется давать сдачи! — шепчет мне на ухо подвыпивший начальник вокзала.

— Дадим!

Однако смесь водки и вина начинает действовать на Архангельского. Он как-то запутывается в своей филиппике и никак не может кончить, все повторяется. Один из подвыпивших, товарищ его по школе, кричит:

— Садись лучше, брат! Все равно никак не кончишь!

Архангельский садится. Жидкие аплодисменты.

— Читать в сердцах, — беру я слово, — пытались и раньше, в отошедшие времена старого режима. Но раньше таким делом занимались стыдливо, потому что поиски в сердце ничьими симпатиями — всеми вашими также, господа, — не пользовались. Теперь это делают открыто, и уже безо всякого стеснения. Но надо хоть уметь заниматься таким делом. А вот оратор Архангельский высказал, например, что именно моему сердцу мил Керенский… Плохо он прочел в моем сердце… Я прямо и открыто заявляю: «Для меня будет большим праздником, когда я узнаю, что Керенский болтается на веревке!»

Гром аплодисментов покрыл мои слова. В них ярко выразилось общее негодование на режим Керенского как приведший к большевизму; но присутствующие коммунисты едва ли это поняли. Архангельский недоумевающе развел руками и стал переглядываться со своими.

— Что же касается науки, — продолжал я, — то она требует к себе любовного и внимательного отношения. Тогда она будет для вас матерью… При том же отношении и при тех требованиях, — обращаюсь я прямо к Архангельскому, — которые исходят от вас и ваших единомышленников, она будет для вас только наемницей. И этого вы, конечно, заслуживаете!

Снова аплодисменты и возгласы: «правильно!», «верно!» — покрывают вагон. Но затем все покрывается пьяными возгласами, почти ревом Наумова… Кричу и я:

— Да уймитесь вы, Сергей Николаевич! Господа, уведите профессора Наумова в купе!

Его уводят.

Через несколько минут выступает К. В. Хрущов. Почему-то он счел нужным зарекомендовать себя перед властью. Его речь если и не красна, как у Димо, все же достаточно розова. Он хвалит отношение к науке советской власти.

Коммунисты довольны, впечатление от моего выступления смягчается.

— Вишь, хоть и старик, а понимает! — кричит черноусый комиссар.