По волнам жизни. Том 2

Совсем недурно ехать! Только вот слишком уж много коммунистов и чекистов… Начальство позанимало лучшие места. Громкие разговоры властными голосами… Хозяева положения!

Особенно много говорит молодой человек в военной форме. Всем он поясняет:

— Я — командир кавалерийского полка!

— Кто вы, собственно, по национальности?

— Я? Узбек!

Вот оно что. Теперь, значит, нельзя говорить — «сарт». Теперь это слово, которое туземцами трактовалось как уничижительное (вроде «жид» вместо «еврей»), заменено «узбеком». Примем к сведению.

Постепенно приближаемся к Волге. И постепенно нарастает на душе что-то новое, грустное. Откуда?

Да ведь это — знаменитый год голода на Волге… Год, когда лишенные, благодаря советскому режиму, помощи люди мрут и мрут.

Тогда это был первый вызванный большевицким режимом голод. Он действовал угнетающе. Но во сколько раз сильнее был он вызван большевиками впоследствии…

Однако и теперь! Эти лагеря?! По обеим сторонам станций — целые поселки. Шатры из рваной одежды. Возы с кладью — последний домашний скарб, — лошади со ввалившимися боками. И груды тел на земле… Серые лица; тоскливый взор следит за мчащимся поездом, уносящим сытых людей.

Поток голодающих! Неудержимая лавина от голодных мест в центральные губернии. Советские заправилы распорядились гнать обратно пулеметами этих несчастных свидетелей их режима. Бесполезно! Все равно — смерть впереди! Они не могут идти вперед. Но они не идут и назад — в равнины смерти.

Чем ближе к Волге, тем длиннее вдоль полотна голодные лагеря.

Миновали Волгу. Самара поразила противоречием: роскошный, по нашим ныне скромным требованиям, станционный буфет, — и бесконечный стан голодающих, скопившихся у вокзала в надежде на переезд туда, где можно спастись от голодной смерти.

Боже мой, что же это?!

Сколько ни охватывает даль пространства глаз, — черная-черная земля! Точно степное пожарище. Бедные деревеньки, безлюдные. Редко-редко пробирается по уличке одинокая тень еще не успевшего умереть. Ушли все, кто мог уйти. Остались обреченные!

Станция. Вагоны мгновенно облеплены, точно мухами. Дети сгрудились у каждого окна и молчаливым жадным взором впиваются в лица пассажиров. Они не просят. Но под таким детским взглядом… разве пойдет кусок в горло?

Вместо рук и ног покрытые лохмотьями тонкие жердочки. И над глубоко ввалившимися щеками громадные глаза. Эти глаза — самое ужасное, от них не оторвешься.

В окно летят куски хлеба, пироги. Точно звери, бросаются на подачку, клубятся в куче телец, вырывают один у другого… Победитель с добычей убегает. И снова в окно устремлены десятки громадных глаз.

И так — станция за станцией! Все роздано, что можно. К окну уже и не подходишь. Чем поможешь?

Оренбургский край

Вот, наконец, Оренбург. Подсевшие пассажиры рассказывают, что по вечерам опасно ходить по окраинам города. Люди исчезают бесследно. Всетаки — не так уж лестно быть съеденным!

Предупреждали и на вокзале — далеко от него не отходить…

И под Оренбургом, как и вдоль всего пути, — железнодорожные кладбища. Десятками красуются проржавленные, изломанные паровозы, и сотнями завалили боковые пути вагоны с проломленными стенками и зияющими дырами, вместо крыш.

Официально — ложь в советских газетах о ремонте паровозов. На деле — замена износившихся частей взятыми с других паровозов, обрекаемых этим на смерть.

Но голодный район кончается. Опять на станциях казачки со столами, уставленными яствами. Какие вкусные эти казацкие щи! Здесь и котлеты, и рыба, и блины… Хорошо, должно быть, пока еще живется здесь. Увы, и здесь все погубят новые владыки.

Поезд несется прямо на юг. Становится заметно жарче. Беспредельные степи!

По сторонам полотна — памятники недавних боев. Здесь отступали белые отряды под напором подавляющих числом красных. Нетронутыми до сих пор лежат обломки обозов, сброшенные с пути вагоны и платформы, поваленный телеграф, остатки орудий…

Некому их убирать. Здесь безлюдно, если не говорить о группах голодающих, пешком вдоль пути пробирающихся к хлебному Туркестану.

Но что-то громкие разговоры коммунистов становятся тише! Как будто они уже не хотят привлекать к себе внимания… Не заметно и прежнего их задора. Шепчутся между собой. На лицах тревога.

И поезд совсем преображается. Прицеплено два вагона с красноармейцами. Установлены пулеметы — и на паровозе, и в красноармейских вагонах.

На станциях попадаются бронепоезда.

У входов в каждый вагон — не снимаемые часовые. С шести часов вечера выходить из вагонов воспрещается. В посторонних, приближающихся на два шага, отдан приказ стрелять без предупреждения.

Чем дальше, тем тревожнее лица коммунистов и чекистов, тем тише их голоса. Юноша — командир кавалерийского полка обвесился оружием: шашка, два револьвера. Разукрасился револьверами и мой сосед-чекист, и разные лица, о присутствии коих, в качестве коммунистов, не было известно. Все они постоянно совещаются в нашем вагоне. Здесь их штаб-квартира.

Выносят решение: кроме красноармейского караула выставить свой собственный на паровозе. Дежурный коммунист, обвешенный оружием, торчит около машиниста — на всякий случай…