По волнам жизни. Том 2

Изголодавшиеся москвичи жадно всматриваются в окна, — что выносят сумрачные торговки на станциях. Выносят мало: яйца, ржаные либо картофельные пироги, вареное мясо, студень, изредка зажаренную курицу. И торговки точно не радуются своей выручке.

Солдат выходит из вагона и тщательно рассматривает на свет свои сапоги. Они уже сильно поношены, в дырах. Стоит в раздумье… Потом решительными шагами идет к торговке, отдает ей сапоги, получает горшок со студнем. Уже босой, прикрывая горшок грязным платком, возвращается в вагон.

Станция Свобода, — раньше она называлась иначе. Переименована недавно. Невдалеке лес.

Вдруг — выстрелы! Со станции к лесу несутся четыре фигуры в солдатских шинелях. По ним — стрельба со станции; кое-кто бежит вдогонку. Беглецы припадают к земле и снова несутся…

Погоня усиливается.

— Это — насильно мобилизованные! — говорят среди пассажиров.

Люди в солдатских шинелях на перроне острят:

— Вот так Свобода-станция…

— Правильное, значит, слово!

Поезд плетется к югу, подолгу простаивая на станциях. Делегатский вагон заполнен, но сидеть в нем все же можно.

И вот среди пассажиров все чаще слышится слово «Харьков». Это слово приобретает какой-то зловещий характер. Когда его произносят, лица вытягиваются.

— Да что же такого страшного в этом самом Харькове?

Лица опытные, уже побывавшие там, лукаво покачивают головами:

— Сами увидите…

Харьков

Все теплее греет солнышко, все чище небесная синева.

Вот она, Малороссия. Ее еще можно так называть. Впоследствии, в эмигрантских кругах, заболевших самостийностью, за это слово можно было подвергнуться оскорблению. Требовалось говорить — Украина… Но здесь ее еще можно правильно именовать.

Какими милыми, симпатичными кажутся эти хохлы и хохлушки, веселыми толпами запрудившие станции.

Певучие, громкие голоса молодых женщин, веселый независимый вид… Хохлы смеются, курят. Кое-где — даже песня. Белые вышитые сорочки с весело развевающимися на ветру лентами, широкие штаны, пахнущие дегтем сапоги… Все еще такое же, как было прежде. Нам, из центра, кажется, будто видишь людей и слышишь звуки из какого-то иного, нездешнего мира. Конечно, все это пройдет. Все это действительно и прошло потом. Но Малороссия долго была защищена от насильственного водворения в ней коммунистического рая. Это уже начиналось и тогда, но еще не успело принять слишком острого характера.

В городах, — да, там сильно чувствовалась впивающаяся в горло коммунистическая рука, но в деревнях в большинстве случаев жилось еще неплохо. И веселье тогда еще не ушло из счастливой Малороссии. Пока — это Аркадия[183]! А Великороссия, угрюмая, голодная, многострадальная, — осталась позади.

Трудно было ожидать, что пройдет лишь десятилетие, и здесь коммунисты доведут эту Аркадию до такого голода, что трупы умерших будут валяться на дорогах, что людоедство станет здесь нормальным явлением.

Ну, вот он и Харьков!

Весь вокзал… все кругом вокзала — полно пассажирами! Мало сказать полно — переполнено до отказа! Глаз не видит на полу пустого местечка… Все завалено узлами, мешками, чемоданами, а на них сидят и лежат люди всех возрастов и всех сословий. Между пассажирским скарбом можно пробраться только с величайшим трудом, балансируя по незанятым островкам пола, заплеванного, залитого разными жидкостями и детскими выделениями…

Здесь то страшное, о чем предупреждалось в пути. Это — знаменитая харьковская пробка.

Вот где сказалась самостийность! В Харькове проверка всех советских мандатов на право езды. Центр себе центром, а здесь с ним мало считаются — самостоятельность. Все задерживаются, и дальше двигаться нельзя, если не получишь на то разрешения от местных властей. Почему — разберись-ка…

Получить разрешение — куда как не легко. При такой нелепой, неизвестно для кого нужной системе желающих ехать скопилось раз в десять больше, чем выдается разрешений на дальнейший путь. Поэтому вокзал и обратился в настоящий городок.

Лица у всех угрюмые, истомленные, злые. Неумолчно несется отовсюду детский плач. Кое-где пьяные возгласы, ругань.

Иные целыми семьями по несколько дней, по неделе, живут на полу вокзала, покрытом подозрительной жидкостью, с плавающими в ней сгустками плевков, кожурой семечек и Бог еще знает, чем… Проживутся, изголодаются и часто едут назад, не преодолев харьковской преграды.

Голодают многие; часто заболевают, бывают и смерти — в этом лагере. Время было сыпного тифа.

Измученные, исстрадавшиеся, к вечеру засыпают, и среди нависшего сизого дыма, в заполненном углекислотой воздухе, топор, кажется, повиснет. Всюду тела, тела…

По временам, среди ночи, раздаются визг и женские причитания. Еще, значит, кого-то обокрали… Воры работают здесь вовсю. Воруют и днем, но особенно — ночью. Кроме крика и плача, ничем горю не поможешь: нет ни полиции, ни милиции… Всякий соблюдай сам свои интересы!

Уснуть, как следует, не удается никому. В самый разгар ночи — громкие властные крики:

— Забирай вещи! И уходи!