По знакомым дорогам

Чапаевцы ликовали — победа, но она, конечно, не была окончательной. Хотя и на рубежах первого отряда бой затих, а щорсовцы подвергались только артиллерийскому обстрелу, я понимал: это временная передышка. Гитлеровцы перепланируют и повторят удар сегодня же. И верно: среди дня они повели наступление на все рубежи нашей обороны сразу. Два танка и бронемашины шли теперь на щорсовцев. Я послал им подкрепление, весь свой резерв, при штабе оставил только комендантский взвод и разведчика Морозова с тремя диверсантами.

И в это время за моей спиной крикнули:

— Танки!

Тут же я услышал гул танков вблизи штаба. Еще два танка приближались прямо к нам по лесной просеке.

— Морозов!

Он не ответил мне. Раздался сильный взрыв, и один танк загорелся. Оказывается, Морозов уже был на просеке. Второй танк некоторое время еще двигался вперед, но уже вроде бы осмотрительней, не так шустро. Алексей Морозов и Василий Близнюк швырнули и в него гранаты, но не попали. Комендантский взвод открыл огонь бронебойными пулями. И танк повернул.

Эта просека тянулась между позициями двух отрядов, и ее никто не заминировал, положась на соседей. Вот так бывает! Оплошность могла обойтись нам дорого — заходом врага с тыла, нападением на штаб соединения. Отряд Каменского отошел на вторую линию обороны. Правда, к вечеру отбил прежние рубежи и вернулся на них. А вот чапаевцам не удалось этого сделать — они отступили, оставшись таким образом на последнем рубеже, третьего у нас не было.

Что завтра? Что, в конце концов?

Не теряя надежды, не впадая в уныние (на это, как говорили мои товарищи, у меня хватало сил в трудные часы), я тем не менее не мог не задавать себе неизбежных вопросов. Отвлекался воспоминаниями… Бывали ведь и прежде такие положения, из которых, казалось, ни спасения, ни выхода…

Да вот хотя бы.

После организации партизанских групп в Городне и Злынке, куда посылал меня батька Боженко, я на одну ночь заглянул в Кролевецкую Слободку, чтобы увидеть мать, отца и младших братьев Ивана и Павла, с которыми кроме всего хотел посовещаться по общим партизанским заботам. Рано утром отец, как всегда, уехал в поле, предупредив меня, чтобы я долго не спал. Напротив нашего дома жил кулак Грыгар, если заметит, что я дома, — жди гайдамаков. Нагрянут.

Я кивнул отцу и тут же крепко уснул — измотался за эти дни. А матери жаль было меня будить… Сын дома, сыну сладко спится, что еще нужно матери? Разбудил меня брат Павел одним словом: «Миша!» По вскрику этому все было понятно, я быстро оделся, обулся, только выбежал во двор, в воротах — гайдамаки. И немцы.

Павел едва успел вернуться к бревну, которое тесал для бани, я остановился рядом, взялся за бревно, помог повернуть. А сам думаю: всё, всё. Взять топор у Павла, что ли, хоть одного успею рубануть, а их вон сколько! Подбегают гайдамаки, спрашивают:

— Где Салай?

Так. Они меня не знают. Иначе у меня про меня не справлялись бы. Если им и описали как следует того, за кем примчались, не узнали. Недавно у меня были большие волосы и усы, а перед выходом на это задание я их сбрил и еще в Зернове, бывало, подойду к зеркалу — сам себя никак не узнаю. Показываю рукой на дом:

— Наверно, там…

Шесть гайдамаков немедля бросились в хату, а двое, с винтовками, остались возле нас.

— А вы кто такие?

— Я работник у Салая, — отвечает Павел, — а этого он нанял мне в помощники, баню рубить.

А я ничего еще не мог придумать — хватать мне топор или так бежать? Мама с гайдамаками в хате… Побегу — тогда меня пристрелят и ей конец. Как можно? Увидел ее в открытое окно. Она смотрит из хаты на меня, слышу, дрожащим голосом спрашивает:

— Старик-то? Он в поле уехал…

— Да не Тот Салай! Где твой старший сын?

Вот она, решающая минута… Но, наверно, в такие минуты мать умнее всех. Я уж не говорю, что наша мать, Устинья Степановна, недаром слыла в слободке умной и догадливой. Сообразила, что они меня не узнали, эти, приехавшие ловить… И давай меня ругать! Сами, дескать, не рады, что у них такой сын, житья из-за него нет, не знает, как и наказать, только бы появился! Но его нет и нет.

— А где же он, разбойник?

— Давно уж не был.

— Веди в погреб!

И мать пошла через двор к погребу, а гайдамаки толкали ее в спину. Смотреть на это, хоть искоса, и виду не подавать было невозможно. Павел говорит:

— Давай вынесем бревно, земляк. Как, Панове, можно нам бревно вынести?

Не успел гайдамак ответить, я повернул бревно:

— Еще бы тут подтесать.

Не могу же я уйти, когда мать с гайдамаками в погребе. Они затолкали ее туда первой. Я протянул руку, но Павел мне топора не дал, сам подтесывает. Выбираются и гайдамаки с мамой:

— Нету!

Тогда наш охранник махнул нам рукой:

— Несите!

Подняли мы бревно и пошли в переулок, где лежали другие бревна. Павел — впереди, а я — за ним. Гайдамаки поусаживались на коней, которых другие держали в переулке, а я думаю: сейчас выглянет Грыгар, увидит меня и заорет: «Вот же он!» Не выглянул, не увидел… Мы вернулись во двор, кивнули матери и — в огород, в коноплю. Притаились с братом. Лежим, и вдруг — три выстрела. Павел схватил меня за руку и шепчет: